Литературная Газета 6495 ( № 10 2015)

Литературная Газета Литературка Газета

Несмотря на известное сближение Личутина с «деревенской прозой» 1960-х–1990-х, его нельзя назвать «деревенщиком» – скорее это писатель нового поколения, и даже на деревню, в которой его корни, он смотрит глазами переселившегося в город человека. Но по большому счёту с крестьянской ветвью в оте­чественной словесности ХХ в. его сближает утверждение национальной идеи – идеи русскости , которую он отстаивал ещё в пору «советской многонациональной». Так, размышляя в преддверии кризисных 90-х о путях выхода нашей страны из тупика, Личутин призывал: «Русскому человеку нужно вернуться в себя: для этого путей много, они многообразны и все сходятся в одну точку – в русскость ...»

Конечно, наши

попытки определить место Личутина в литературе прошлого и нынешнего столетий были бы тщетными, если бы мы стали причислять его к какому-либо направлению, цеху, группе. На самом деле «втиснуть» Личутина в некую обойму трудно и даже неуместно. Этот писатель с поистине певческим даром представляет собой совершенно самостоятельное явление русской языковой художественной культуры. Он принадлежит к разряду писателей-метеоров. Удивительно свой в любом времени, он не задержался ни в одном из его периодов. Наверное, это тип, говоря бердяевскими словами, « русского странника ». В. Бондаренко точно определил его суть – память национального прошлого и « пространство души », « духовное странничество ». Всё это объёмно проявилось в новых личутинских произведениях. А локальность, региональная избирательность материала – и нередко сужение национальной специфики до этнической – исчезли.

Обычно новаторство Личутина видят в его близости классической линии отечественной словесности. Отчасти это верно. Однако подлинное новаторство писателя – всегда в открытии (причём выстраданном, прочувствованном только им!) своего героя. Вот у Личутина (казалось бы, ярого традиционалиста) неожиданно возникает эдакий фантом в разломах нынешнего межстолетья: герой романа «Миледи Ротман», «новый еврей» и «бывший» русский – Ванька Жуков из поморской деревни. Вероятно, стоит задуматься над внезапной мутацией привычного (для Личутина) героя. Созданный изначально природой как сильная волевая личность, он не обретает искомого благоденствия ни на русском, ни на еврейском пути, обнажая общенациональный синдром неприкаянности, бездомности, как бы вытеснивший высокое «духовное странничество». На точно вылепленный автором образ «героя нашего времени» падает отсвет образа России... после России. Героя, в родословную которого входят и чеховский Ванька Жуков, неумелый письмописец, казалось бы, навеки исчезнувший во тьме российской забитости (но письмо-то его дошло до нас!), и, в своём скрытом трагизме, – маршал Жуков, герой известного солженицынского рассказа и герой российской истории в её падениях и взлётах. Неожиданна и главная героиня романа – Россия, обратившаяся в... «миледи Ротман» – отнюдь не «уездную барышню», но ту, что бесшабашно отдаёт свою красу (а вместе с ней и собственную судьбу) заезжему молодцу. Можно сказать, перед нами – новый абрис женской души России.

Да, верно, собственно личутинское – это проходящий сквозь все произведения тип маргинального героя, в расщеплённом сознании которого – в ситуации национального выживания, исторических испытаний – и реализует себя, во всей своей драматичности, архетип раскола , вынесенный в заглавие одноимённого личутинского романа. «Миледи Ротман» завершается гибелью оступившегося – на мираже болотного островка, очарованном, заманивающем месте – героя. Расщепление мира на бытие и небытие уносит и жизнь Фисы, жены «домашнего философа». Раскол внешнего и внутреннего, тайных помыслов и скудных реалий пронизывает судьбы персонажей в произведениях поморского цикла – «Вдова Нюра», «Крылатая Серафима», «Фармазон»; проявляет себя в историях героев «Скитальцев» о России ХIХ в. И этот стержень возводимого Личутиным Русского мира позволяет показать его во всевозможной полноте, многогранности. Ведь диалектика нашего исторического пути такова: за расколом следует новый (пусть не всегда удачный) синтез, а затем – новое расщепление национальной судьбы, новое бегство из «рая»...

Об этом – и роман

«Беглец из рая»: острополемический, новаторский и для самого автора, и для нынешнего литературного процесса. Время действия – переход от ельцинского правления к путинскому (хотя политика дана лишь телевизионным фоном и через рефлексию главного героя). Главный герой – беглец поневоле, профессор психологии Павел Петрович Хромушин. Этот рефлектирующий герой ведёт в личутинском творчестве родословную от Тимофея Ланина («Крылатая Серафима», «Фармазон») и Алексея Бурнашова («Любостай») – неприкаянных героев-интеллектуалов, погруженных в мучительные поиски духовные. На этот раз перед нами – бывший советник президента, выброшенный из кремлёвского «рая» и теперь мрачно взирающий из московской берлоги на содеянное.

Разочарование реформатора в плодах собственных усилий – последствия демнигилизма, безжалостно разрушившего прежнюю систему в попытке создать иную, подлаженную под нужды новых властей. Но возникшая в результате химера – лишь звено в общей цепи исторических сбоев, которые изучает отошедший от дел профессор. По его логике вещей новый сбой конца века закономерен – ведь создана ещё одна «антисистема, отрицающая природу как мать родную». Исток нынешних российских неудач усматривается в прошлом стремительно раскрестьянившейся в ХХ в., подавившей своё органическое развитие страны. И в этом автор целиком солидарен со своим героем.

Как и представителями старшего поколения, Личутиным движет забота о восстановлении национальной исторической памяти: образа России в предельно полном, не замутнённом цензурой, не искажённом псевдоидеологическими запретами объёме. Подобно пронзительному певцу русского народа Виктору Астафьеву Личутин пишет о душе : предмете трудно­уловимом, действительно неизъяснимом, но на поверку составляющем наше национальное всё , – и здесь он обнаруживает себя как художник-исследователь.

Недаром Валентин Распутин усмотрел главную цель творчества Личутина в том, чтобы «художественно изъяснить неизъяснимое в русской душе, заповедным русским языком сделать отчётливый отпечаток вечного над перетекающим настоящим».

С другой стороны, если те же «деревенщики» несколько избегали мистической стороны русской души, а последующее поколение нынешних прозаиков всё больше объективирует собственный духовный мир, свои фантазии, грёзы и т.д., то Личутин бесстрашно погружается в бездны народных поверий и суеверий, легенд и мифов. В его творчестве рождается диковинный образ русского двоеверия (язычества и христианства), где властвуют «последние колдуны», невидимые (или видимые лишь на миг) природные силы, исконно восполнявшие одиночество русского человека. Несколько наивная и великая вера его в Чудо, объявленная некогда «пережитком», сохранилась и посейчас греет душу людскую в нынешние смутные времена…

Кажется, всё это и есть возвращение «скитальцев» русской истории из «духовного странничества» и – одновременно – из внутренней эмиграции.

_______________________________

1 В этом простом обзоре творческого пути Личутина произведения датированы по времени их написания.

Теги: Владимир Личутин

Майгуновы песни

Кириллу Ковальджи - 85!

Это имя я впервые услы­шал лет пятьдесят назад, студентом филфака Кишинёвского университета. Уже тогда Кирилл Ковальджи был в Молдавии легендой журналистско-литературной среды: родом из южной Бессарабии (село Ташлык), из армянско-болгарской семьи, пишет стихи на русском, переводит молдавско-румынских поэтов и прозаиков. Учится же в Москве, в Литинституте. В Кишинёве к нему не пробиться – всегда в окружении литературной молодёжи, в дискуссиях.