Литературная Газета 6513 ( № 24 2015)
Шрифт:
С середины мая возле станции метро «Текстильщики» работает передвижной анонимно-консультативный пункт, где все желающие могут бесплатно провериться на ВИЧ-инфекцию и гепатит С. Здесь же можно проконсультироваться по вопросам профилактики и лечения наркомании, алкоголизма и СПИДа, получить листовки и буклеты «на злобу дня».
«Давайте не будем ужасаться, давайте будем делать дело ровно в тех направлениях, которые уже чётко определены и по которым мы должны двигаться вперёд, – в сложившейся ситуации призыв главы Роспотребнадзора Анны Поповой звучит как руководство к действию. – Мы должны обследовать всех, кто должен быть обследован, мы должны
Теги: здравоохранение
Русский ребёнок, вдовы и война
Фото: Михаил САВИН
Недавно я прочитал в японском журнале "Косутёру" (ну, «Костёр», только их огласовка), что у нас, у русских, была когда-то частушка:
Или ты меня считаешь
Дурою набитою?
Почему ты не на фронте -
Говори в открытую!
И хотя война давно кончилась и жил я в Японии вовсе не в порядке военной службы, а вроде русского учёного-филолога, но я заплакал. Или тут я говорю неправду? Ну не знаю: в общем, как всегда.
* * *
Однако помню, что был 1941 год. Мы отбыли из Мурманска, из-под бомбёжек, в сибирскую деревню. В этот раз не на родину – к отцу, на Енисей и Минусу, – а чуть поближе, в деревню отцова сослуживца по границе. (На материном же Дону я ещё и не бывал; и если Дон тоже бомбили, то это можно себе только представить по словам брата и сестры, которые оказались там летом, перед эвакуацией.) Бабушка там же потом и погибла под бомбёжкой, в 1943-м; однако вдовой она была уже с 20-го года. Как раз тогда вернулся пешком из Новороссийска её муж. Как высокого чина казак, калмыцкий сирота, он, не имея денег на коня, по призыву сразу оказался в офицерском училище; и пошло, и пошло. На Кубани же, в 1920-м, он не мог рваться на посадку в зарубежный какой дредноут – и в Румынию или в Крым.
В Новочеркасске ведь оставалась и ждала его жена с четырьмя дочерьми.
Красные – те тоже дожидались его. Все пуховики уже шашками вспороли; а он вошёл в свой дом на Комитетской, 117 – и сразу же умер от разрыва сердца. (Другая бабушка – тоже издавна вдова, но сибирячка – скончалась в том же 20-м году от тифа и голода.)
Так вот, 1941-й. Отец был отозван из Мурманска в Москву, в управление пограничных войск на Лубянке. Оттуда он написал заявление (Сталину или кому-то ещё; кажется, майору Панкову): «Я командир, на обучение которого государство затратило 5 лет. Прошу освободить меня от бумажной работы и послать на фронт в одну из действующих частей нашего наркомата, а лучше всего в Красную армию ».
Примечательное дополнение, а? Догадывался старый партизан, что чего лучше. Незадолго до фронта, поздней осенью 1942-го, отец на неделю заехал к нам в деревню. Он прожил у нас, теперь уже год как съехавшихся со всех концов в одно место, ровно неделю. Накануне его возвращения в Москву ходили со всеми прощаться. Перед сельским советом стояла толпа. Это провожали на фронт подросших уже молодых
Мать громко изрекла: «Женщины! Зачем вы плачете? Посмотрите: вот мой муж. Ему завтра тоже на фронт. Я же не плачу!»
Но отец оборвал её: «Дай людям вволю поплакать». Мать же любила «выступать», и она была несколько уязвлена.
* * *
Пришло и то завтра, о котором мать говорила людям. Мы снова стояли у того же сельского совета, на краю деревни. Отец сказал: «Ну, до свидания, Женя. А ты, Серёжа, подрастай, и вместе с Алёхой приезжайте ко мне на фронт».
Родители потянулись друг к другу; но внезапно отец вроде поёжился и обернулся. Его что-то сбило с настроения; и действительно: из окна сельского совета на нас смотрели чьи-то острые-острые, пронзительные глаза.
Это был председатель совета Афанасий Рыбин. Он только что вернулся с войны, где горел в танке. Лицо его стало красное, как вечно раскалённая сковорода; и ни волос, ни бровей, ни ресниц.
Отец отвёл глаза; потом он только кратко повторил своё «до свиданья»; деловито пожал матери и мне руку и ушёл пешком в районный центр.
Пусть кто как хочет догадывается о безмолвной встрече взглядами между ними, тремя взрослыми. Но больше отец к нам никогда не вернулся: лежит в братской могиле под Мозырем; могила в заражённой и выселенной чернобыльской зоне.
И вот недавно мне сообщила старшая сестра такую вещь. Не кто-нибудь, а сама наша мать потребовала от мужа, чтобы он ушёл из Москвы на фронт. Поэтому я и разволновался, прочитав частушку в журнале «Косутёру». Стоит читать этот журнал: он знакомит японцев с детским вопросом в России, с детскими книгами и с русским народным искусством. Издаётся в Осаке; и никаких в нём территориальных претензий.
* * *
Кто-то с рождения жил в Москве, а мы когда-то слыхали о ней лишь издалека. Запомнились и стихи о Москве: их писала сестра в тетрадке. Я подсмотрел это на столе, к которому отец, кстати, во время побывки подбил снизу дорогие мне кубики с картинками, на что я сильно обиделся:
Ползёт, подползает кровавая птица
К Москве-столице.
Но мы не пустим кровавую птицу
К Москве-столице.
И поскольку не пустили, то нам, даже детям, было не безразлично, что это произошло с участием всё тех же сибиряков. А то бы – то есть не будь вообще Победы – я бы, вдуматься, никогда не побывал в Японии, не жил там и не любил бы эту страну; не читал бы их журналов и тем более не печатался бы там. Дед одной из моих тамошних клиенток, то есть старый японец, бывал под американскими бомбами и очень любил – ну, потом – советскую песню «Эх, дороги». Тоже любопытно: это мой привет сыну войны и ученику Льва Ошанина, поэту Саше Боброву.
* * *
Но мы о матери, о матерях! Как донская казачка мать прощать не умела. Помните лихую Дарью в «Тихом Доне», в сердцах – по убитому мужу – схватившуюся за винтовку? Ну, или – как «ружьё заряжает джигит, а дева ему говорит»? И однажды, в 1968 году в декабре, мать сказала то, что прозвучало вразрез с общесоветским настроем: «Не пой мне: «Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь». Да и Симонов вот написал: «Жди меня, и я вернусь». Так ты что думаешь, Сергей? Ты думаешь что: ЭТО Я-ТО НЕ ЖДАЛА? Места себе не нахожу, когда слышу такое ».