Литературное произведение: Теория художественной целостности

Гиршман Михаил

А часто вспоминаемые и до сих пор порою эпатирующие своей остротой: «Поэзия… должна быть глуповата» и «Поэзия выше нравственности» – не ставят поэзию в оппозицию истине и благу, но утверждают невозможное в действительности и несомненное в поэзии их единство в красоте, так что ни самая глубокая мысль сама по себе, ни самая высокая нравственная ценность и оценка сами по себе не определяют поэтической сущности, а лишь входят неотъемлемой частью в состав полноты бытия, живущего в художественном совершенстве поэзии: ее цель – идеал, а не нравоучение.

Но в еще большей степени это художественное совершенство поэзии не сводимо ни к каким внешним, формальным особенностям речевого строя, средствам поэтической выразительности, к «искусству

сливать послушные слова в стройные размеры и замыкать их звонкой рифмой». Ни предмет, ни мысль, ни оценка, ни свойства, особенности и элементы поэтического языка еще не есть поэзия, они сами по себе не образуют поэтического целого, а, наоборот, образуются им, – лишь в «союзе волшебных звуков, чувств и дум» его внутреннего мира они обретают поэтическое существование и значение.

Именно поэтическое целое у Пушкина и было истинно новым, преобразовавшим весь предшествующий исторический опыт и во многом определившим последующий путь развития русской культуры. Каковы же наиболее очевидные и отчетливые проявления этого нового качества? Прежде всего нарастающая самостоятельность и самоценность отдельного произведения – его новый онтологический статус, порождающий в числе прочего принципиально новое теоретическое «видение» – понятие о произведении как суверенном эстетическом целом.

Белинский в работе более ранней, стадиально предшествующей его статьям о Пушкине, утверждал в качестве всеобщего родового качества дробность лирики: «…отдельное произведение не может обнять целости жизни, ибо субъект не может в один и тот же миг быть всем. Отдельный человек в различные моменты полон различным содержанием. Хотя и вся полнота духа доступна ему, но не вдруг, а в отдельности, в бесчисленном множестве различных моментов» ² . В размышлениях о лирических стихотворениях Пушкина Белинский не упоминает о «дробности», но не раз говорит об особой полноте их содержания и в качестве наиболее глубокого резюмирующего обобщения приводит слова Гоголя о поэтической «необъятности» и «бездне пространства», о том, что «слов немного, но они так точны, что обозначают все» ³ .

В свете последующего развития искусства слова становится все более ясным, что именно в пушкинском творчестве открывается новый формообразующий принцип стихотворения: сосредоточение мира – «целости жизни» – в лирическом миге, в «чудном мгновенье»: в его предельной конкретности художественным усилием открывается состояние бытия и реальность сознания мыслящего человека, их единство и взаимообращенность друг к другу. Конечно же, здесь надо еще и еще раз вспомнить классическое стихотворение о «чудном мгновенье»: оно, как я уже говорил, вмещает в себя не только воспевание рождающегося счастливого мига, но и воспоминание о нем, и его, казалось бы, полную утрату, и воскресение для новой жизни. «Я помню чудное мгновенье» – это мгновение такого состояния сознания, в котором различные содержания жизни, в том числе и самые противоположные: рождение и смерть реального «чудного мгновенья», – оказываются в особого рода взаимообращенном движении. «Множество разных моментов» предстает как единство их общения друг с другом в словесно-ритмическом развертывании стихотворения – самобытного и самостоятельного поэтического целого.

Интересно, что непосредственным продолжением мысли о «дробности» лирики является следующее утверждение Белинского: "Все общее, все субстанциальное, всякая идея, всякая мысль – основные двигатели мира и жизни, могут составить содержание лирического произведения, но при условии… чтоб общее было претворено в кровное достояние субъекта, входило в его ощущение, было связано не с какою-либо одною его стороною, но со всею целостию его существа" ⁴ . Получается,

что «целость жизни» недоступна лирическому произведению, а «целость существа» чувствующего и мыслящего человека-субъекта является его необходимым родовым основанием. Но в пушкинском-то стихотворении – и это его принципиально новое качество – эти «целости» так непосредственно обращаются друг к другу, что состоянию сознания «я помню», скрепляющему целость существа реального человека, отзываются и пробуждение души, и воскресение той полноты, где «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь», – конечно же, не отдельные «стороны» или части, а синонимические имена именно «целости жизни».

В одной из самых интересных и глубоких интерпретаций этого стихотворения в последние годы С. Бройтман, говоря о многолетних спорах по поводу причинно-следственных зависимостей между содержанием строк: "Душе настало пробужденье… " и «И вот опять явилась ты…», – вполне убедительно подвергает сомнению самый предмет этих споров. Он считает, что здесь вообще речь не может идти о «логических, причинно-следственных отношениях»: «…пробуждение души и появление героини – два вполне самостоятельных и логически невыводимых друг из друга момента». Их связывает, по мнению С. Бройтмана, не причинно-следственная, а вероятностно-множественная логика: «Она означает не синтез двух тем, но их параллелизм, не сведение их в конечном счете к одной (хотя и бесконечно глубокой) смысловой перспективе, а наличие двух принципиально разных систем значений, причем их совместное существование не регулируется ничем единым и единственным, никакой заранее заданной традиционно-канонической картиной мира» ⁵ .

Неполное согласие здесь вызывает только отождествление единства и единственности. Невозможность единственного причинно-следственного объяснения, как и невозможность единственного существования "Я" без «Ты», сочетается с не менее энергичной акцентацией единства движения, охватывающего все различные, в том числе и самые что ни на есть противоположные состояния и отношения "Я" и «Ты». Самым ощутимым здесь оказывается единство ритмическое, в котором смыслообразующими становятся даже такие ритмические частности и вроде бы «технические» детали, как сплошные кольцевые повторы начальных и конечных ритмических форм четырехстопного ямба во всех строфах, кроме третьей, причем повторы все более и более расширяющиеся, так что в первой и в последней строфе повторяются все ритмические формы: и их состав, и их последовательность.

Возвращения тех же самых ритмических форм вместе с развертыванием не только различных, но и предельно противоположных жизненных содержаний как раз и акцентируют их взаимообращенность. И если ритм вообще «есть превращение последовательности, которая сама по себе ничего не означает, в значащую» ⁶ , то значением здесь оказывается не какой-то единственный и определенный событийный, психологический или логический смысл, а смыслопорождающее общение – общение принципиально различных содержаний и систем координат: горизонтали реального существования, встреч, разлук, новых встреч и вертикали общечеловеческой «фабулы»: рождения – смерти – воскресения. Целью и основой поэтического целого становится у Пушкина идеал гармонии – согласного общения друг с другом этих различных содержаний.

"Я помню… " и «…явилась ты», стоящие рядом, ритмически обращаются друг к другу в принципе так же, как и во всеобще-возвращающемся «кольцевом» или «круговом» движении целого первое и последнее слово стихотворения: "я помню… " и «… любовь». Состояние памяти и любви, самостояние "Я" и обращенность к «ТЫ» – их единство столь же важно, как и их разде-ленность. Творчески созидаемое единство стихотворения – это проясняющаяся первичность живой взаимосвязи, общения того, что неминуемо должно оказаться и оказывается разделенным в реальности.