Литературные воспоминания
Шрифт:
выходило: собирался беспрестанно, а пишу только теперь. Извините великодушно
и выслушайте снисходительно.
О моей глупости с Т. (Толстым) говорить не стану, она давно упала в Лету, оставив во мне ощущение стыда и конфуза, которое возобновляется всякий раз, как только воспоминание коснется всей этой нелепой проделки. Мимо!
Мой труд окончен наконец. 20 июля написал я блаженное последнее слово.
Работал я усердно, долго, добросовестно: вышла длинная вещь (листами двумя
печатными
А отсюда выезжаю около 25-го, и, передавая рукопись Каткову, непременно
потребую, чтобы он дал вам ее прочесть (так как, вероятно, раньше ноября эта
вещь не явится [433]), а вы непременно напишите мне подробную критику в
332
Париж poste restante. Так как у меня будет черновая тетрадь, то мне можно будет
сделать нужные изменения и выслать их заблаговременно в Москву. Если вы не
скоро приедете в сей последний город, то я скажу Каткову, чтобы он велел
переписать и послать вам рукопись.
Провел я лето здесь порядочно; ни разу не болел, но охотился очень
несчастливо. Дела по крестьянскому вопросу (что касается до меня) остаются в
statu quo (в том же положении (лат.) до будущего года; надеюсь, однако, уломать
здешних крестьян на подписание уставной грамоты. До сих пор они очень
упорствуют и носятся с разными задними мыслями, которых, разумеется, не
высказывают.
Читаю я мало, и то, что мне попадается из русских журналов, не очень
способно возбудить желание подобного упражнения. Совершился какой-то
наплыв бездарных и рьяных семинаров — и появилась новая, лающая и
рыкающая литература. Что из этого выйдет — неизвестно, но вот и мы попали в
старое поколение, не понимающее новых дел и новых слов. А «Век»-то, «Век»!
Хуже этого нашего журнала еще не бывало.
Вы еще успеете написать мне, если ответите тотчас, сюда: долго ли вы
думаете еще прожить в деревне и какие ваши планы на зиму? Мои же планы не от
меня зависят, а от того, когда и как выдам я свою дочь и выдам ли ее. Очень бы
хотелось хотя в январе вернуться в Питер.
Здесь я очень часто вижу Фета. Он, по-прежнему, очень хороший малый.
Впрочем, новых знакомств, как и новых чувств, новых намерений — нет. Мы уж
рады теперь, когда продолжаем безбедно.
Ну, прощайте, милый П. В. Когда увидимся — бог весть. А вы не
оставляйте меня своими письмами, на которые я буду отвечать исправно, по-
старому. Обнимаю вас — преданный вам И. Т.».
Через 10 дней получена была из Спасского коротенькая записка, которую
здесь прилагаем, несмотря на то, что она содержит
моих статеек, но биографическое ее значение от этого не уменьшается.
«Село Спасское, 28 августа 1861.
Милый П. В. Я не могу уехать из Спасского (это событие совершится
завтра), не отозвавшись хотя коротеньким словом на ваше дружелюбное письмо.
Мне очень жаль, что не увижу вас перед моим путешествием за границу; авось
свидимся в феврале, потому что я лишней минуты не пробуду в Париже. Моя
повесть будет вручена Каткову, с особенной инструкцией, а именно: по прибытии
вашем в Москву рукопись должна быть вручена вам, и вы, по прочтении, напишите мне в Париж подробное ваше мнение, с критикою того, что вы найдете
недостаточным; я сейчас же примусь за поправки, и к новому году все будет
давным-давно готово. Вы, я уверен, исполните мою просьбу с обычным вашим
благодушием и беспристрастием. А адрес мой пока: в Париж, poste restante.
Я вам из Парижа напишу в Москву на имя Маслова. Ну, будьте здоровы, вы
оба с вашей женою, которой я усердно кланяюсь,—и пусть долго продолжается
333
ваше счастливое и тихое житье. Да, кстати... Я прочел вашу статью о «двух
национальных школах» и нашел ее превосходной. И я уверен, что на нее обратили
бы гораздо больше внимания, если бы она явилась не в этой темной и глухой
дыре, называемой «Библиотека для чтения». По милости этой статьи я съезжу в
Бельгию. Ну, еще раз обнимаю вас. Преданный И. Т.».
В сентябре я сам был в Москве. Тургенев уже проехал в Петербург, а оттуда
в Париж. Все так и произошло, как он наметил и указал. Едва успел я дать знать о
моем прибытии в редакцию «Русского вестника», как из нее явился какой-то
молодой человек с рукописью, которую и оставил у меня, прося не задержать.
Зачем нужно было это предостережение, когда рукопись предназначалась к
печати еще в феврале будущего 1862 года, но оно объясняется опасением
редакции утерять капитальную вещь, приобретенную ею. С ней это случалось —
вспомним о «Фаусте» того же Тургенева. Исполняя предписание, я в два дня
проглотил роман, который мне показался грандиозным созданием, каким он
действительно и был. Помню, что меня поразила одна особенность в характере
Базарова: он относится с таким же холодным презрением к собственному своему
искреннему чувству, как к идеям и обществу, между которыми живет. Эта
монотонность, прямолинейность отрицания мешает в него вглядеться и