Литературные воспоминания
Шрифт:
соображений о нуждах общества и настоящей минуты. «Русский вестник», явившийся в 1856 году, принадлежал еще тогда к наиболее ярким органам
прогрессивной воинствующей журналистики и не усумнился напечатать роман
Тургенева, озаглавленный «Накануне» (1860), который противоречил, как скоро
оказалось, настоящему образу мыслей редакции всем тоном и содержанием
своим. Первый досужий библиограф, который вздумал бы заняться перечетом
всех этих маленьких аномалий времени, вовсе
привести гораздо более примеров подобного смешения языков в тогдашней
литературе, чем мы сделали это. Достаточно упомянуть, что любой из наших
писателей мог пройти тогда через всю гамму журналов, побывать во всех
редакциях без вреда и ущерба для нравственной своей физиономии. С 1860 года
все это кончилось, и если подобные примеры еще являлись, то уже как
исключения, а не как общее правило. Сплоченные некогда ряды деятелей
разорвались. Между теми, которые приняли новое направление за программу
своей жизни и деятельности, и другими, которые не хотели за ним следовать, ввиду недоказанности его доктрин, все более и более рос разлад, без возможности
наполнить его какими-либо общими интересами, вроде борьбы с дурными
условиями времени и проч. Оказалась полная невозможность существования под
одним знаменем таких стремлений и тенденций, которые расходились друг с
другом, как только чуть-чуть удалялись от элементарных оснований каждого
вопроса и учения. Широкие девизы вроде служения народному образованию, принципам разумного общежития и так далее потеряли свое обаяние и не
собирали более толпы поклонников. Требовалось теперь нечто другое. Каждый
выступающий на литературную арену обязан был определенно и точно изложить
всю систему верований и защищать ее с оружием в руках, как старые рыцари
защищали некогда излюбленные свои цвета. Наружная благовидность,
добываемая с помощию безразличного либерализма, уже не принималась в
расчет. Всякая примесь идей, захваченных со стороны и по соседству и
затемняющих истинное настроение и настоящий образ мыслей человека,
преследовалась новым направлением как обман. Особому негодованию его
подвергались все полуубеждения, все слабое и нетвердое в мнениях, все, что
искало компромиссов и сделок в области идей и теорий. Оно добивалось или
согласия на совместную с ним работу отыскания новых начал для жизни, или на
решительный переход к учениям, опутанным сетью исторических преданий. Со
стороны Писемского выбор не представлял сомнения и еще облегчался
примерами, которые тогда же явились как необходимое следствие вызова, брошенного прогрессивной доктриной. Литературное общество, а за ним и весь
353
культурный
либеральную, получившие в дальнейшем своем развитии оттенки и особенности, которые уже не имеют ничего общего с историей их прошлого, здесь
рассказанной [459]. Писемский впервые открыл серию чисто охранительных
петербургских органов, с различными оттенками, начиная славянофильским и
кончая олигархическим («Время», «Эхо», «Весть»), которые не замедлили
появиться вскоре после того.
Жилось тогда вообще чрезвычайно тревожно и скоро. Каждый день
приносил новые впечатления; ждали важных событий со всех сторон: слухи и
толки о новых мерах правительства перекрещивались с их пояснениями в
журналах, которые были часто не менее замечательны, чем и самые обсуждаемые
предначертания. Литература и публицистика поминутно раздражали
требованиями своими как верующих в силу их слова, так и неверующих в нее.
Общественный пульс бился сильно. Ни одна из вестей, волновавших людей того
времени, не производила, однако, такого впечатления, как весть об эмансипации
крестьян. С 1858 года вопрос был уже официально поставлен на очередь.
Понимание его Писемским заслуживает внимания, ибо он тогда уже угадывал, по
практическому своему уму, многие стороны его, обнаружившиеся только
впоследствии.
Писемский был издавна сторонником разрешения тех уз, которые некогда
наложены были на народ с целью отделаться от забот и попечений о нем. Иначе
он и не мог думать, будучи сам хотя из старого, но захудалого с течением времени
дворянского рода, жившего долгое время одной жизнью с селом и деревней. Но в
своем сочувствии к освободительным мерам правительства Писемский сохранял
еще, как и везде, оригинальную и самостоятельную черту. Так, он не оказывал ни
малейшего признака сантиментальных отношений к народу, какие окрашивали
тогда все беседы о предстоящей реформе. Писемский был совершенно свободен
от розовых надежд, которые возлагались на освобождение крестьянского
населения, не доверял обещаниям множества благ, имеющих произойти от одного
«свободного» труда, и не приходил в восторг при мысли, что с эмансипацией
прибывает на Руси несколько миллионов полноправных граждан и
собственников. На все подобные заявления Писемский смотрел как на ораторские
приемы или как на излияния благородного душевного настроения и признавал их
весьма полезными ввиду воспитания и приготовления умов к реформе, но сам
относился к ней чрезвычайно просто. «Освобождение» казалось ему