Ливонская война 1558-1583

Шапран Александр Андреевич

При этом королевская сторона снабжала русскую опасной грамотой, но даже в самой этой грамоте царь узрел какое-то нарушение обычаев, а потому в очередном послании своему краковскому корреспонденту отвечал:

«Мы послов твоих приняли и отпустили по прежним обычаям, по неволе они ничего не делали, бесчестья и нужды им никакой не было. А наши послы у тебя ничего не постановили потому, что ты не хотел подтвердить постановленного твоими послами у нас, вставил новое дело, наших послов обесчестил, принял их не по прежним обычаям и без дела к нам отослал, а потом прислал к нам гонца Лопатинского с грамотою, и какие речи написал ты в этой грамоте — сам знаешь… В московских перемирных грамотах были слова разные, внесенные в них с ведома и согласия твоих послов. Ты мог отвергнуть сей договор; но для чего же укоряешь нас обманом? Для чего без дела выслал наших послов из Кракова, и столь грубо, и писал к нам в выражениях столь язвительных? Забудем слова гневные, вражду и злобу…. Если нам теперь все эти дела между собою

поминать, то никогда христианство покою не получит, так лучше нам позабыть те слова, которые прошли между нами в кручине и в гневе; ты бы, как господарь христианский, дело гневное оставил; а пожелал бы с нами братской приязни и любви; а мы со своей стороны все дела гневные оставили, и ты бы, по обычаю, отправил к нам своих послов».

Но самым острым оставался вопрос о том, где должны состояться переговоры. Король не желал отправлять своих людей в Москву, русский царь был уже согласен перенести переговоры в Краков или в Вильно, хоть это и шло несколько против его самолюбия. Не можем утверждать точно, понимал ли Грозный, что переговорам не суждено было состояться нигде и что Баторий просто тянет время, нужное ему для подготовки нового похода, но, так или иначе, в той же грамоте, что мы цитировали выше, русский царь писал:

«Не в Литве и не в Польше, а в Москве издревле заключались договоры между сими державами и Россиею. Не требуй же нового! Здесь мои бояре с твоими уполномоченными решат все затруднения к обоюдному удовольствию государств наших».

Но отправленному с этой грамотой в Литву специальным эмиссаром царя дворянину Нащокину наказывалось, что в случае несогласия короля на выдвигаемые Москвой условия в смысле места проведения переговоров, а тем паче в случае готовности Батория открыть военные действия, соглашаться на присылку московских дипломатов в Вильно. Тогда же Нащокин и сопровождавшие его люди получили следующую инструкцию:

«Будет в чем нужда, то они должны приставам говорить об том слегка, а не браниться и не грозить; если позволят покупать съестные припасы, то покупать, а не позволят — терпеть; если король о царском здоровье не спросит и против царского поклона не встанет, то пропустить это без внимания, ничего не говорить; если станут бесчестить, теснить, досаждать, бранить, то жаловаться на это приставу слегка, а прытко об этом не говорить, терпеть».

Думается, нет нужды заострять здесь специально внимание читателя на том, насколько поубавилось гонору и спеси у русского царя. За какой-то год от непомерной заносчивости Грозного не осталось и следа. Забыв про элементарное достоинство, он опустился чуть ли ни до полной потери самоуважения. Но унижение не помогло. Встретив Нащокина, Баторий отвечал, что дает царю пять недель сроку для присылки послов в Литву. В Москве на ультиматум короля отреагировали положительно, но пять недель оказались слишком малым сроком для того, чтобы снарядить посольство и чтобы оно успело добраться до Литвы. Большие московские послы находились на пути в Вильно, когда стало известно, что польский король вторгся в пределы России. «Назначенный срок минул, — прочитал Грозный в очередном вызове, — ты должен отдать Литве Новгород, Псков, Смоленск, Великие Луки, а также всю Ливонию, если желаешь мира».

Начиналась кампания 1580 года.

Безусловно, Стефан Баторий был не настолько наивен, чтобы всерьез рассчитывать на Новгород, Смоленск и другие русские города, названные им русскому царю как плату за мир. Король был умным, тонким, а главное, трезвым политиком, а потому не строил иллюзий, понимая, что Речи Посполитой при всех ее блестящих победах никогда не удержать за собой требуемых от царя исконно русских земель и городов, и рассчитывал лишь на то, что реально. А реальной перспективой победы могла быть только Ливония. Но, как мы уже говорили, будучи тонким политиком и блестящим военным стратегом, Баторий ясно видел кратчайший путь к овладению Ливонией. Для этого надо было устроить русскому царю порядочную трепку на его земле, чтобы тот при его политической близорукости почувствовал угрозу ее отторжения. И тогда московский самодур поступится Ливонией, лишь бы не потерять своего, кровного. А воевать в Ливонии, занимаясь ее поочередным опустошением, без серьезных терзаний владений противника, значило продолжать бойню еще лет двадцать, до полного изнеможения.

Но так думал король, но не Речь Посполитая. Конечно, кто-то в соседнем государстве разделял мнение Батория, Но большинство тамошнего общества не было настроено на большую войну, имеющую целью захват русских территорий, ратуя лишь за освобождение своей земли и за утверждение за собой Ливонии. Но своя земля была уже освобождена, прогулки по землям бывшего Ордена, как бессмысленные, были не по душе королю, а потому все дальнейшие его начинания теперь встречались его подданными в штыки. В первую очередь, Баторию приходилось выбивать у сейма средства на ведение войны. Пока это, благодаря ораторскому искусству одного из сторонников короля, канцлера Замойского, кое-как удавалось. Но все же отпускаемых средств не хватало, и королю приходилось вкладывать свои личные. В этом поддерживал его брат, князь седмиградский, ссужая деньги и присылая свои воинские отряды. В результате к новой кампании польский король собрал более чем пятидесятитысячную армию и снова двинул

ее к русским рубежам.

В Москве тоже, как могли, готовились к предстоящим схваткам с врагом, но поскольку инициатива была полностью упущена, наиболее острым стал вопрос о месте дислокации войск. Владеющий инициативой король мог неожиданно появиться на любом участке русской границы, а потому московское командование было вынуждено растянуть свои силы на всем ее протяжении. А при тогдашней неповоротливости армии и при тех средствах передвижения об оперативной переброске частей войск не могло быть и речи, отсюда эффективность обороны своих рубежей оставляла желать лучшего. Кроме того, в последние годы Ливонской войны стало особенно сказываться отставание русской военной машины от западных аналогов. Это отставание проявлялось и раньше, с первых кампаний войны, но не так явственно и остро, и могло компенсироваться численностью, внезапностью, то бишь вероломством, и, конечно, упорством и стойкостью русских воинов, то есть нещадной эксплуатацией человеческого фактора, к чему веками привыкло прибегать русское государство. Но вот с началом последнего этапа войны, связанного с появлением на исторической сцене Стефана Батория, всех этих показателей стало явно недостаточно. Обилие в королевской армии западного наемного элемента, профессионального, опытного, закаленного, с которым не шли ни в какое сравнение московские ратники, к большей части которых уже в силу самого принципа организации русского войска было неприменимо даже понятие профессионализма, лишало московское воинство перспектив на победу. То же самое касалось военачальников всех рангов. Полководца, равного по военным талантам Стефану Баторию, тогда трудно было найти во всей Европе. Понятно, что такой главнокомандующий не мог держать на офицерских постах своей армии кого угодно, а потому тщательно отбирал каждого. Московское же воинство и тут не знало профессионализма, воеводские должности занимались согласно «породе», где ранг командира строго соответствовал знатности его фамилии. А потому командный состав русской армии был не только не знаком даже с азами военного искусства, но никогда и не слышал о таком. Правда, было среди русских воевод немало талантливых самородков, причем некоторые из них могли считаться весьма незаурядными полководцами, но такие в нашем отечестве всем его правителям были не нужны, а потому наше отечество всегда старалось от них избавляться. А что касается именно Грозного царя, то с его приемами правления такие самородки неизменно кончали жизнь на плахе или в тюремном застенке.

Не гнушался русский царь в столь сложно складывающейся для него обстановке поиском союзников и заступников. Здесь наибольшие свои усилия он по-прежнему направлял в сторону Германского императора, продолжая пытаться подбить того на совместную борьбу против Батория, и писал даже папе в Рим, упрашивая усовестить польского короля, но все такие усилия пока оставались напрасными. Как метко подметил насчет последних шагов царя историк Карамзин, «имея силу в руках, но робость в душе, Иоанн унижался исканием чуждого, отдаленного вспоможения, ненужного и невероятного». Вырваться из международной изоляции Москве так и не удалось. Все, что смог тогда московский властелин, это издать и разослать по церквам и монастырям грамоту, взывающую православных к молитве Всевышнему за заступничество:

«Здесь на нас идет недруг наш, литовский король, со многими силами; мы к нему посылали о мире с покорением, но он с нами мириться не хочет и на нашу землю идет ратью. И вы бы пожаловали, молили Господа Бога и пречистую богородицу и всех святых, чтоб Господь Бог отвратил праведный свой гнев, движущийся на нас, и православного христианства державу сохранил мирну и целу, недвижиму и непоколебиму, а православному бы христианству победы дал на всех видимых и невидимых врагов».

Летом 1580 года королевская армия числом до пятидесяти тысяч человек расположилась у местечка Чашники, невдалеке от литовско-русской границы. В июле, перейдя границу, она двинулась в направлении города Великие Луки. Как мы помним, король давал Грозному пять недель для присылки послов, по истечении которых, даже зная, что русское посольство уже направляется в Литву, вторгся в пределы Московского государства. Тут, очевидно, дело не в принципиальности короля, не пожелавшим продлить отведенный для присылки послов срок, а в том, что он наверняка знал: договориться ни о чем не удастся, а упускать удобное для кампании летнее время не хотел. Правда, он снова сообщил о своем походе в Москву, добавив, что послы могут явиться к нему в лагерь, где бы он ни был.

Еще общим с кампанией прошлого года стало то, что король снова объявился там, где его не ждали. Только в августе на русской стороне стало ясно, что польско-литовская армия следует к Великим Лукам. Собственно говоря, направление вторжения имело мало значения. Грозный растянул свои силы так, что король прорвал бы русскую оборону в любом ее месте, но все же это направление стало наиболее неожиданным. Путь от Чашников до Великих Лук пролегал по непроходимым лесам и заболоченным равнинам. Королевское войско двигалось медленно, просекая путь в лесных дебрях, наводя мосты и строя гати, зато было вознаграждено тем, что прежде чем русские его обнаружили, оно, оставив позади себя даже ту призрачную линию обороны, вдруг совершенно неожиданно появилось перед русскими крепостями Усвят и Велиж, стоящими на самой границе.