Ливонское зерцало

Зайцев Сергей Михайлович

— И чтобы... — хотела услышать Ангелика.

— Чтобы музыка моя могла остановить всё недоброе, что порой творится в этом прекрасном мире.

— Именно так вы уже и играете, — сказал Николаус. — Я видел только что лису в кустах. Она выпустила из зубов зайца, и тот убежал.

— Приятно слышать такие слова, — слегка поклонился ему с улыбкой Хагелькен. — И вы, фрейлейн, — он и ей поклонился. — За неизменно доброе отношение ко мне и к моей музыке я готов исполнить любой ваш каприз.

Ангелика улыбнулась и задумалась на несколько мгновений, глядя на быстрые воды ручья. Наконец она сказала:

— Сыграйте нам, рыцарь Хагелькен.

— Что же вам сыграть, милая Ангелика?

— Помнится, господин Николаус ещё в день своего приезда в Радбург рассказывал за столом о танцах, какие танцуют у него на родине, и обещал

показать. Вы сможете, рыцарь, сыграть то, что любят в Литуании?

— Конечно, смогу! Всё, что хотите, для вас...

И Хагелькен заиграл такую бойкую музыку, от которой Ангелике очень захотелось танцевать, ноги её так в пляс и запросились. И она подбежала к Николаусу. Но тот, взяв её за руки, не танцевал и как танцевать — не показывал, не рассказывал, а только стоял и смотрел в глаза Ангелике, которые оказались к нему близко-близко.

Ангелика, подождав с минуту, сказала Хагелькену:

— Наверное, это слишком быстрая мелодия. Сыграйте, рыцарь, что-нибудь из нашего. Например «Три девицы» [75] вы знаете?

— Что ж! Ничего нет проще, фрейлейн.

Хагелькен, прижав лиру щекой к плечу, заиграл «Три девицы», мелодию не быструю и не слишком медленную.

Ангелика уж приготовилась танцевать и от предвкушения танца глаза у неё разгорелись и раскраснелись щёки. Однако Николаус всё не танцевал, а лишь любовался ею.

75

«Drei Fraulein», народная немецкая песня, очень популярная в первой половине XVI века.

Девушка положила руки ему на плечи, он взял её обеими руками за талию. И так они стояли.

А музыка, мастерски, с сердцем и душой исполняемая Хагелькеном, всё звучала. Рыцарь, занятый игрой, мыслями и чувствами погруженный в музыку, отвернулся к ручью. Быть может, кроме музыки, его сейчас ничто не интересовало, а может, он понял момент и отвернулся потому, что был тактичен.

— Николаус, — сказала девушка.

— Да, Ангелика.

— Мы должны танцевать.

— Как? — улыбнулся он.

Ангелика здесь, кажется, поняла, что ей тоже приятно просто стоять вот так — близко-близко друг к другу, держась друг за друга, глядя один другому в глаза. И уже не было прежней настойчивости в голосе.

— Как танцевать? Взявшись за руки, сходиться и расходиться, затем поворачиваться и сходиться вновь... Так у нас танцуют.

— Хорошо, — кивнул Николаус, но был опять недвижен.

Рыцарь Хагелькен всё играл. Потерялась у него в больших руках маленькая лира, покачивались в такт музыке его широкие плечи.

— Но ты же стоишь, Николаус, — Ангелика тихо-тихо, осторожно, взглядывая Николаусу в глаза, положила голову ему на грудь. — Ты не танцуешь, а только держишь меня.

— Поверь, милая Ангелика, я бы долго держал тебя так.

И действительно, они стояли так долго — недвижно и молча. А рыцарь Хагелькен всё играл и играл...

...После этой случайной встречи у них ещё было много случайных встреч. Ангелика и Николаус как будто даже и не договаривались, но пути их самым необъяснимым образом часто пересекались. Наверное, так всегда бывает с людьми, которые хотят видеть друг друга и сердца которых притягиваются друг к другу. Иногда подолгу они с Ангеликой гуляли по живописным крутым холмам в окрестностях Радбурга и Пылау, бывало ездили верхом, молча поглядывая друг на друга или о чём-нибудь отвлечённом говоря — о чём угодно, но не друг о друге. А вечерами на долгих обедах они не сводили один с одного глаз. Барон Аттендорн рассказывал смешные и поучительные байки, Николаус вторил ему, делился простенькими и забавными историями, какие слышал в Литуании. Удо загадывал загадки, коих, как он сам говорил, нахватался в соседних деревнях, в поместьях, как собака — блох. Ангелика оказалась мастерицей на головоломки с нитками и соломинками; никто не мог уследить за её ловкими, тоненькими, умными пальчиками. Было весело на обедах в каминном зале. Ангелика, запутывая ниточки в руках и потом мгновенно, одним движением их распутывая, оглядывалась на Николауса и улыбалась ему, как будто только для него и проделывала эти фокусы (сказать по правде, это так и было). Улыбки её падали Николаусу в самое сердце... А как-то однажды они

и потанцевали. Ангелика пригласила рыцарей к обеденному столу. Герман Хагелькен играл на лире, рыцарь Эдвин Бурхард — на волынке, а рыцарь Якоб Визе держал в руках лютню.

Глава 39

Волчица каждый год линяет, а нрава не меняет

е все обитатели орденского замка Радбург были присутствию Николауса так рады, как рады гостю были Ангелика и старый барон, как Удо и иные из прислуги (главным образом, из-за доброты и щедрот его). И хотя говорится в народе, что гость только в первый день — гость, а во второй день он уже в тягость, на третий же день гость — почти зловоние, многие в замке и по прошествии месяцев относились к Николаусу с прежней теплотой, с уважением и предупредительностью, как в первый день, но кое-кто с самого приезда памятного невзлюбил этого молодого гостя, и не радовался его удачам, и не тревожился его беспокойствами, и лишь, похоже, желал ему худого. Сам Николаус почувствовал некое тайное недоброжелательство по отношению к себе очень рано. Постепенно тайное становилось всё более явным. Время от времени, причём всё чаще, Николаус обнаруживал различные признаки чьего-то недоброго проникновения в его покои: то постель свою он находил примятой, как будто кто-то на ней лежал, то в одежде замечал беспорядок, будто кто-то её надевал, то видел, что бельё в сундуке перерыто, словно кто-то там нечто искал... Николаус даже думал плохо на Хинрика — подозревал, что тот проявлял чрезмерный интерес к его вещам и в отсутствие его примерял одежды, и, представляя себя господином, валялся на господской постели; и всё это, казалось ему, было совершенно в духе простоватого парня Хинрика. Однако грешил Николаус против Хинрика, ибо слуга, расторопный, достаточно смышлёный и благодарный, оказался здесь ни при чём. В этой мысли Николаус укрепился, когда наткнулся случайно на восковую куклу у себя под кроватью. Вряд ли у Хинрика была надобность подкидывать колдовскую куклу ему под ложе.

Кукла была проткнута большой иглой, поражена в самое сердце. Присмотревшись, Николаус, к удивлению, узнал в кукле себя: имелось сходство, хотя и весьма отдалённое. Должно быть, по причине недостаточно очевидного сходства посещали сомнения и самого человека, изготовившего куклу, ведьму то есть, её слепившую, и потому, дабы вернее достигнуть цели, дабы мимо цели не ткнуть иглу и умертвить именно сердце Николауса, ведьма та поперёк спины у куклы нацарапала «Nikolaus». Озадачен был Николаус этим обстоятельством — что кто-то против него ворожил, что кто-то так — до смерти — ненавидел его. Впрочем имелись у Николауса кое-какие догадки на сей счёт: тот ему на смерть ворожил, кто ночами в покои его тайно заглядывал... Николаус не знал, что с найденной колдовской куклой делать, вертел её в руках и так и сяк, то прятал в сундук, то опять доставал, то ставил за сундук, то возвращал на место под кровать, в конце концов сунул за пазуху, спустился в кухню и незаметно для чужих глаз бросил куклу в печку.

Однако куклой дело не закончилось. В другой раз обнаружил Николаус битое стекло у себя под простыней, много стекла — несколько горстей. Опять же случайно он это обнаружил: увидел, что постель будто бы смята, стал поправлять и услышал, что тихонько скрипнули на тюфяке осколки стекла. Поднял простыню, а там...

Это уж было выше его сил — терпеть такое. Кто бы это ни был, зложелатель его, — Фелиция или не Фелиция, — следовало обратить коварство ночного гостя (или гостьи) против него самого. Николаус осторожно собрал это стекло и, отвернув край гобелена, бросил осколки на пол в потайной коридор.

Он не удивился, когда на следующий день госпожи Фелиции на людях не увидел. Спросил у слуг, не уехала ли куда-нибудь спозаранок баронесса. Слуги же сказали ему, что госпожа Фелиция где-то поранила йогу и под утро к ней вызывали лекаря из деревни. Узнав об этом, Николаус не без внутреннего торжества подумал, что вряд ли Фелиции в ближайшие дни удастся дуть в первую дудку. Он недолюбливал Фелицию в той же мере, в коей она недолюбливала его.

Глава 40

Хочешь мёда — ищи пчёл