Ливонское зерцало
Шрифт:
— Могу наискосок ленточку пустить, могу с перекрёстом... Пущу с перекрёстом скорее ленточку, — задумавшись на минутку, решила она. — И убережёт тебя от беды святой крест.
Они сидели рядышком в тени большого камня. Высокие травы скрывали их от слуг, сторожащих неподалёку. Из-за высоких трав не видели слуги, как склонился к Ангелике Николаус; верно, закружилась у сына купеческого голова. Не видели они, и как фрейлейн Ангелика к нему склонилась. Жаркий был денёк, и у девицы юной голова кругом пошла.
Волосы Ангелики, руки её, прозрачные и нежные, глаза её, глубокие и синие, как небеса, губы... губы её алые, как утренняя заря, пахли летом, лугом, пахли цветами, которые она держала,
Она надела на него готовый венок.
— Пусть хранит тебя всемогущий Господь!
Глава 43
На ниве сомнений взрастает уверенность
Пожалуй, сомнения даже не столько одолевали старого барона Аттендорна, сколько просто были они и день ото дня всё крепли. И к этим крепнущим сомнениям барон то и дело возвращался в мыслях. И барон не знал, что с сомнениями своими делать, не мог он их принимать близко к сердцу и не обращать на них внимания тоже не мог.
По обыкновению, старый барон многие вечера проводил за столом у себя в покоях. Просматривал хозяйские книги, проверяя кубьясов и опманов, делал кое-какие записи-указания, оставлял на полях страниц пометки себе для памяти, прочитывал доставленные гонцами послания и сам послания писал, намечал дела на завтрашний день или просто читал какую-нибудь из книг. Однако всё настойчивее стучались ему в сознание сомнения относительно Николауса. Всё чаще задумывался старый барон, пытаясь разрешить загадку — что же тревожит его, что заставляет сомневаться при ответе на простенький вопрос: Николаус — Николаус ли?.. Откуда происходило недоверие, он долго не мог понять.
Аттендорн брал с полки грамоту, доставленную Николаусом, в который уж раз разворачивал перед собой на столе и со всем вниманием изучал её. Всё было верно: вместе с другими немецкими купцами и Фридрих Смаллан свою руку к посланию приложил, печаточку возле имени поставил. Эту печаточку Аттендорн хорошо знал.
И ругал себя за недоверие, за подозрения. На время успокаивался.
Впрочем скоро сомнения возвращались... И в своё время пришло понимание: происходили эти сомнения из множества мелочей, незаметных сразу, однако удерживаемых памятью, мелочей, поддерживающих и усиливающих друг друга, мелочей очень разных, но рисующих одну общую картину, и старый Аттендорн, припоминая мелочи, начинал загибать пальцы...
Так Николаус, прибывший в начале лета в Радбург, к примеру, не знал, что Отто умер во младенчестве. И попал бы в весьма неприятное положение со своим вопросом о том, «как поживает Отто?», если бы барон это дело быстро не замял. Настоящий Смаллан, кажется, не мог бы этого не знать. Смерть малыша Отто не раз упоминалась в переписке. Разве что Николаус по детскому скудоумию, а затем по юношескому легкомыслию совсем не интересовался жизнью Аттендорнов. Но Николаус гостил уже прежде в Радбурге и о смерти Отто знал и, как будто, не должен был забыть... Ах, что на уме у этих молодых! Почему они легко забывают про такие вещи, как смерть!
Далее. Николаус Смаллан ныне силён и умён, не отнять. И он явно влияет на
Всё загибал пальцы старый Аттендорн...
То Николаус будто не знает, как правильно меч держать, а то мызным людям в корчме едва не задал трёпку. Послушать Удо — так и задал бы, кабы те сами не пошли в решающий миг на попятную. А послушать самого Николауса — всё вышло случайно и как бы само собой, и, повторись тот случай ещё, не смог бы Николаус воспрепятствовать ссоре и худо бы тогда пришлось Удо. Себя же Николаус постоянно именует купцом или купеческим сыном; ему о геройстве говорят, кладут перед ним золотые доспехи и венец, о каких любой юноша мечтает, он же, не принимая их, всё облекается в хламиду скромности. Мог ли бы барон Аттендорн назвать ещё хоть один пример, когда молодой человек отказывался от лавров и тихо отступал в тень?..
Смущал барона Аттендорна и выговор Николауса Смаллана. Это был выговор человека, который, хорошо зная немецкий язык, говорил преимущественно по-русски. Аттендорн полагал, что немецкие ганзейские купцы, живущие в Полоцке и в Литуании вообще, говорят между собой по-немецки. Ему говорили, что даже с русскими и литовскими купцами, с народом тамошним немецкие купцы говорят по-немецки — приучают к языку. И их там как будто все понимают. Да и вести дела торговые проще, пользуясь немецким языком, — тем языком, коим изложены в многих бухах законы и нормы, коим исчислены права, записаны важные к ним комментарии. А Николаус, насколько помнил барон, говорил обратное — что с полочанами ему приходится много говорить на их языке и в факториях также.
Припоминал старый Аттендорн и удивление рыцаря Хагелькена. Однажды Хагелькен сказал при нём о Николаусе, что тот будто не помнит, как тонул и как Хагелькен, на счастье случившийся рядом, вытащил его из ручья. Обычно такое запоминается на всю жизнь. Скорее рыцарь Хагелькен забыл бы об этом случае, чем Николаус, который уже прощался в тот день с жизнью... Но забыл Николаус, забыл. Очень уж у молодого Смаллана память коротка!
Припоминая всё новые мелочи — взгляды и слова, интонации, — загибал барон Аттендорн пальцы. И видел, что пальцев ему не хватает. Немало держала память мелочей.
Устав однажды мучиться сомнениями и подозрениями и желая все их разом разрешить, барон тайно послал одного смышлёного человека в Полоцк. Велел ему всё разведать про Смалланов и особенно — про Николауса. Подучил он этого человека, как себя правильно повести, чтобы, не приведи Господь, не обидеть или не испугать досточтимого Фридриха Смаллана, старого купца, не встревожить родню его. Будто с подарком от Аттендорна явился бы к Смалланам тот человек и послание передал, ещё пожил бы на полоцком подворье несколько дней, присмотрелся бы, прислушался.