Ливонское зерцало
Шрифт:
Не обременённый сим немудрящим разговором, Юнкер проглядывал бумаги, какие сразу увидел при свете. Прочитав написанное, он возвращал листок на место, брал другой листок, затем тоже возвращал его, стараясь не нарушить порядок, в котором оставил свои записи Николаус.
— Не стой столбом, осматривайся, — велел Юнкер кнехту.
Тот отошёл к окну и нашёл на подоконнике ещё какие-то бумаги.
— Что там? — спросил Юнкер.
— Я не очень-то смыслю в грамоте, господин, — признался кнехт и повернул листки к свету.
Юнкер пробежал глазами несколько строк и хмыкнул:
— Стихи. Влюблён в Ангелику, я полагаю... Положи эти бумаги так, как они лежали. И посмотри в сундуке.
Пока кнехт, откинув крышку сундука, осторожно перебирал его содержимое, Юнкер заглянул под подушку, потом пошарил
Кнехт, отодвинув сундук, посмотрел за ним. Затем он присел, оглядел снизу столешницу. Перейдя в умывальную комнату, кнехт по неловкости задел ногой медный тазик, и тот с громыханием покатился по каменному полу.
Юнкер только головой покачал.
Наконец Юнкер не без досады заметил:
— Нет здесь ничего похожего на рисунок Феллина. Привиделось глупому слуге, а мы и развесили уши.
— Да уж! — согласился кнехт. — Я когда пивом наберусь... потом сам не знаю, что видел, а что нет, что правда, а что померещилось...
Ещё раз оглядевшись, Юнкер и кнехт задули свечу и бесшумно удалились...
...Буря то затихала, то принималась с новой силой. Прикрывая лицо от встречного ветра краем плаща, Николаус радовался непогоде. Все жители деревни сидели по домам, и никто как будто не видел, что гость Аттендорнов заглядывал к Ильмару. Очень не хотелось Николаусу, чтобы допытливые пылауские немцы спрашивали друг у друга: что хочет благородный гость радбургского комтура от презренного эстонского бортника?.. Кабы не непогода, загнавшая всех под крышу, пришлось бы Николаусу обходить Пылау задворками.
Впрочем совсем избежать встреч Николаусу не удалось. Едва, пройдя Пылау, он вышел на дорогу к замку, как увидел нескольких человек, идущих ему навстречу. Всё прикрываясь от ветра плащом, Николаус вглядывался в полутьму — что за люди?.. Как на грех, собираясь к Ильмару, он забыл взять меч. Теперь думал: не лучше ли было бы свернуть с дороги и спрятаться в кустах? Но, наверное, поздно уже было прятаться, ибо те люди, конечно же, тоже заметили его. Когда они совсем сблизились, Николаус узнал четверых молодых парней-эстов, работавших в замке при конюшне. Это были крепкие рослые парни — столь рослые, что Николаус даже не сразу разглядел за ними девушку. Он присмотрелся. И к изумлению своему узнал... Мартину.
Вот уж не ожидал он увидеть здесь — на дороге — ночью и в непогоду служанку Фелиции и Ангелики. Он знал, что Мартина живёт в замке, что есть у неё свой чуланчик под лестницей. Знал он, и что баронесса Фелиция без неё, как без рук, и даже ночами порой не отпускает её от себя, и потому очень редко ходит Мартина в деревню.
— Мартина? — в удивлении окликнул Николаус.
Но девушка не ответила. Прошла мимо, даже не подняв на него глаз.
Тогда Николаус спросил парней по-эстонски, куда они идут и отпустила ли с ними Мартину госпожа?
Парни тоже не ответили ему. Они ухом не повели и, поравнявшись с ним, даже не взглянули в его сторону, будто Николауса и не было на дороге. Николаус даже засомневался: уж не бредит ли он и не видится ли ему странный сон? да и есть ли он вообще на этом свете, не обман ли всё — и этот свет, и эта тьма, и эти люди на дороге, и он сам со своими чувствами?..
Двое парней держали девушку под руки, третий шёл впереди, четвёртый следовал позади. Николаусу показалось, что Мартина не очень хотела с этими людьми идти; насколько он мог видеть в полутьме, она даже будто сопротивлялась, однако не достаточно решительно. Если девушка упиралась сильней, парни задерживали шаг и давали ей что-то хлебнуть из фляги. Мартина, хлебнув, смеялась и шла. Николаус услышал нечто неестественное в смехе Мартины, какой-то натянутый это был смех. Она никогда не смеялась так. Может, она была совсем пьяна? Или чем-то одурманена? Тем напитком, что ей давали, не пригубливая флягу сами?
Очень Николаусу всё это не понравилось. Он остановился. Некоторое время стоял на пустынной дороге, глядя вслед парням и служанке. Наконец, одолеваемый подозрениями и одновременно подстрекаемый любопытством, повернул обратно — за ними. Дабы их не потерять из виду, прибавил шаг. Ветер, беснующийся, раскачивающий и треплющий кроны деревьев, заглушал
Рваными клочьями пролетали по небу тучи. То появлялись звёзды, то набегали новые тучи, гнались друг за другом бесконечной чередой, и из них проливался холодный, злой дождь.
Когда тучи заслоняли свет звёзд, Николаус шёл по середине дороги, когда же свет звёзд снова проливался на землю, Николаус жался к стенам домов. В иные моменты, когда особенно светлело, ему приходилось прятаться за ближайший угол. Осторожно выглядывая из-за угла, он следил за удаляющимися по улице тенями, ждал полной темноты. Впрочем Николаус мог бы теперь и не спешить; он догадался уже, куда они — Мартина и эти четверо парней-эстов — идут. В церковь деревенскую. И Хинрик ему намекал весьма прозрачно, и прислуга, слышал не раз, между собой шепталась, что в церкви пылауской проходят иными ночами некие тайные службы, и сходится будто на службы не простой народ — колдуны и ведьмы, и сам Сатана будто в образе идола их привечает, и обществом демонов — слуг своих, инкубов и суккубов — их одаривает и так поощряет. Рассказывали, что уже очень многие из местных посещают те службы, те шабаши, и даже показывали тех людей друг другу: «Вот — он!», «Вот — она!»... И говорили, что будет этих людей, почитателей Сатаны, ещё больше, ибо множатся они быстро, ибо оживился Сатана, видя беды людские, искушает, искушает, заманивает, голодных и нищих, страдающих, ни за грош скупает. Говорил и старый ландмейстер Фюрстенберг им с Удо при встрече — что многие ливонцы ропщут, что недовольны принятием новоизобретённой веры — аугсбургского исповедания, считают, что истинная вера церковная была ими предана, оттого наступили и множатся несчастья земли ливонской, и эти недовольные, протестуя, тайно обращаются к дьяволу и устраивают чёрные мессы с песнями и танцами, с попойками и обжорством, с оргиями, кончающимися содомией и свальным грехом, с ведьмиными родами на алтаре и человеческими жертвоприношениями, детоубийством чаще всего. Стремясь к свободе и протестуя, они меры не знают, и свобода у них обращается в разнузданность, а протест всё усиливается безнаказанностью; извращённая свобода их живо попадает в поле греха, ибо чего же ещё, как не запретного, но сладкого, греховного, может желать примитивный ум, долгое время скованный жёсткими установлениями, ограничениями христианской веры?.. Ещё много шептались в замке о том, что госпожа Фелиция вовсе не больна, что она попросту — ведьма, предавшаяся дьяволу, князю греха, и говорили, что никакая дурная кровь не мучит её, и даже совсем ничто её не мучит, говорили, что попросту дурачится высокородная дама от скуки, морочит барону и домашним головы, а вместе с ними — и учёному лекарю Лейдеману. И на тайных службах будто именно благородная Фелиция задаёт собранию тон.
Пока Николаус, стараясь оставаться незамеченным, шёл по улице за Мартиной и работниками из замка, он встретил ещё и других каких-то людей, которые, несмотря на редкое по силе ненастье, тоже покинули свои дома и преодолевали отчаянные порывы ветра, закрывались от секущего дождя клобуками, пробирались к церкви Святого Себастьяна. И чем ближе подходил Николаус к церкви, тем больше видел этих людей, идущих, видимо, на ту тайную службу, о какой он только что думал. На деревенской площади он уже увидел этих людей немало. Группами и поодиночке чёрными тенями они стояли тут и там, но в церковь не входили, ожидая какого-то условленного часа. Все эти люди стояли в молчании. Их стояние на площади, их неподвижность в разгулявшейся стихии, их мрачное молчание могли бы какого-нибудь человека послабее духом привести в трепет и обратить в бегство. Но это уж был бы не про Николауса разговор.
Прикрывая лицо полями шляпы, Николаус шёл к церкви. Он опасался одного — потерять в толпе Мартину и её сопровождающих. Но оказалось — легко уследить за идущими в толпе стоящих. Да Николаус мог идти за ними и с закрытыми глазами, поскольку сквозь завывание ветра и шум дождя хорошо слышал знакомый перестук деревянных башмаков служанки.
Парни, работники из замка, шли уверенно и всячески оберегали Мартину, чтобы её кто-нибудь не задел ненароком плечом, не толкнул. Если кто-то оказывался у них на пути, они его попросту отодвигали, и никто им слова поперёк не сказал. Крестьянскими суконными плащами, грубыми, но надёжными, они прикрывали Мартину от ветра и дождя.