Ливонское зерцало

Зайцев Сергей Михайлович

Ангелика переступила через него... Юная дева, нежная, милая, как ребёнок, сулящая плодородие, как земля, как сама Природа, дева зачинающая, дева, открывающая ворота в грядущее, сулящая изобилие и процветание, дева-любовь, дева-путь, дева-смысл, была вся во власти его.

Она говорила ему что-то. Голос Ангелики сладкой патокой окутывал его и пропитывал существо его чистой медовой слезой [78] . Но Николаус будто не понимал слов. Или девушка произносила некие заклинания на незнакомом языке, ворожила, дабы покрепче привязать к себе его, мужчину, молодого и сильного, уверенного, желанного... Голос её был ласковый, как и пальцы

Ангелики, которые шевелились у него в волосах. Руками она прижимала его голову себе к груди, и ему казалось, он губами чувствовал биение её взволнованного сердца — неуёмно сильное, сумасшедшее биение...

78

Медовая слеза — мёд, сам по себе стекающий с сотов.

А слова вдруг стали такими понятными:

— Я не ожидала... но так ждала!.. Милый... Милый!..

...Незаметно небо посветлело. Николаус и Ангелика сидели в одной бойнице и долго смотрели, как наливается светом, как розовеет, а затем алеет восток. Когда стало совсем светло, они уже смотрели только друг на друга. И больше не видели ничего в целом свете, но в целом свете им и не нужно было ничего, кроме друг друга. Ангелика говорила, Николаус с замиранием сердца слушал её голос, ибо голос её был для него как музыка; Николаус заговаривал, и Ангелика ловила его слова, впитывала их, ибо слова, речи его, были для неё как воздух.

Она говорила о цветах, он что-то рассказывал о птицах.

Но оба, без сомнения, говорили о любви... Поскрипывал старый флюгер.

Глава 47

Не выдаст тайну кружка, выдаст тайну язык

обрый малый Хинрик был на кухне свой человек. Он любил захаживать в это царство кастрюль и половников, котлов и котелков, в царство пестиков и скалок, ножей и дуршлагов, в царство пышущей жаром плиты и скворчащих на ней сковородок — таких огромных, что можно было бы на них и грешника положить, в царство невообразимых ароматов, тревожащих обоняние, влекущих окунуться с головой в слабость чревоугодия, заставляющих полниться и переполняться соками желудок, вечно голодный и урчащий... в царство пышнотелых и румяных, весёлых кухарок, всегда готовых оценить шутку, писаных красавиц для того, у кого подводит живот, — потому любил, что ему здесь, человеку своему, были всегда рады, как были рады его бойкому язычку, передававшему без утайки, но по секрету, всё примеченное его острым глазом и всё услышанное его чутким ухом там, наверху, в господских покоях, куда кухаркам путь был заказан, но куда им ох как хотелось бы!., хоть разок заглянуть и где им хотелось бы хоть разок послушать. И Хинрику постоянно перепадало здесь что-нибудь вкусненькое с обильного хозяйского стола (а случалось не раз, что Хинрик отведывал здесь то, что на хозяйский стол ещё и не попадало), и если хозяева и их управляющие были далеко, занятые своими делами, для Хинрика в хлебосольном царстве кухонном была наготове высокая медная пивная кружка.

Здесь, в углу просторной замковой кухни, стоял длинный стол, грубый, но крепкий, из дуба сработанный на века, стол, за которым трапезничала прислуга; вот за этим столом, с самого краю, и было уютное местечко, давно нагретое добрым малым Хинриком, любившим вкусненько поесть и хмельно под интересный разговорчик выпить.

Но в этот день и в этот час, когда Хинрик заглянул, по обыкновению своему, на кухню, местечко, нагретое его тощим

задом, оказалось, к сильнейшей Хинриковой досаде, занято. Аккурат на его местечке сидел дюжий потный ландскнехт, до глаз заросший бородищей, — один из самых сильных и свирепых в замке ландскнехтов, а напротив него... Хинрик, проходя по кухне как бы по делу, быстро выглянул из-за колонны...

...сидел сам Юнкер.

Рыцарь и кнехт, оценивая пиво, сваренное накануне, закусывали и вели негромкую беседу.

Увидев Юнкера, Хинрик вздрогнул и с поспешностью прошёл мимо. Он всегда Юнкера побаивался, ибо Юнкер всегда смотрел на него хмуро. Хинрик хорошо знал, что рыцарь Юнкер на всех, кроме разве что Аттендорнов, глядит хмуро; такой уж он тяжёлый человек. Но Хинрик при многих своих очевидных достоинствах был парень мнительный и ничего с собой поделать не мог: хмурые взгляды великана-монаха он всякий раз неизменно записывал на свой счёт, поэтому, ежели его ничего не держало возле Юнкера, старался поскорее унести ноги из поля зрения этого властного и подозрительного человека.

Хинрик очень умело напустил на себя занятой вид, что-то будто сказал кухарке, вовремя случившейся у плиты, и что-то будто услышал в ответ, но при этом держал ухо востро. Ноги его уже шли из кухни, как бы сами собой, голова же всё поворачивалась в сторону сидящих за столом — ловила, улавливала.

Тут и услышал Хинрик часть разговора Маркварда Юнкера с кнехтом.

Говорил всё больше Юнкер. О том говорил, что нет у него доверия людям, которые не имеют врагов. У всякого человека должны быть враги. И есть. А если их нет, это ненормально. А что ненормально, то настораживает.

— Разве не так? — вопрошал рыцарь, сердито глядя в лицо кнехту.

— Так, так, — поддакивал кнехт.

— Вот! А у Николауса нашего нет даже недоброжелателей, не то что врагов. Всем успел угодить. Кого талером купил, кого угодливым словом ублажил, кого одарил улыбочкой. Всем оказался он приятен. В любой дом вхож.

Особенно навострил ушки Хинрик, когда прозвучало имя Николауса.

— Уже только потому, что он нравится всем, он не нравится мне, — сказав это, Юнкер опустил кулак на стол.

Он только слегка пристукнул кулаком по столу, но стол дубовый дрогнул, ибо кулак у Юнкера был, что молот, и самая большая кружка виделась маленькой у него в руке.

— Тише, тише, господин Юнкер! — вежливо осадил кнехт. — На кухне ушей больше, чем в лесу.

— Не нравится мне этот Николаус, — продолжал своё рыцарь. — И я приглядываю за ним. Но у меня всего два глаза. А надо четыре. Ты понимаешь, о чём я? Или шесть...

— Понимаю, господин. Как не понять! Можете рассчитывать на меня. Ежели что увижу... Ежели что услышу...

Юнкер довольно кивнул и подлил ему пива.

Хинрик, видя, что кувшин пошёл в ход, схватил свою медную кружку с полки и, пересилив всегдашнюю боязнь к Юнкеру, подошёл к столу.

— Не мог бы добрый господин и мне, подлому, но верному слуге налить? — обратился он к рыцарю. — Язык от жажды распух, к нёбу прилип и едва ворочается.

Кнехт, взглянув на нахального слугу, вскинул брови:

— Похоже, язык у тебя, парень, ворочается славно. Я таких наглых слуг отродясь не видал...

Но Юнкер молча налил пива Хинрику. Непонятный это был человек — рыцарь Юнкер; кажется, он должен был вспыхнуть уже от того, что слуга без разрешения приблизился к нему, а он не вспыхнул; более того, не побрезговал собственной рукой, какою наказывал врагов благородных, налить из своего кувшина подлому.

Хинрик облизнулся, видя, что его кружка до краёв полна, поклонился Юнкеру и отошёл от стола на несколько шагов. Повернувшись к Юнкеру и кнехту боком, Хинрик отпил несколько глотков и, глядя в кружку, произнёс следующее: