Ливонское зерцало
Шрифт:
— Не человеку я говорю, не этому благородному рыцарю Маркварду Юнкеру и не этому ландскнехту, имени которого не знаю, а говорю я кружке — моей старой кружке, которая, будучи полна, никогда меня не подводила и которая тайны моей не выдаст...
Юнкер и кнехт переглянулись, усмехнулись.
Хинрик продолжал:
— Хотя господин Николаус и добрый господин, и щедрый, и мелким проступком слугу не попрекнул, и словом худым не обидел, а думается мне, глупому слуге, человеку недостойному, что опасный он господин. Почему же он опасный господин, спросишь ты меня, кружка. И я отвечу, скажу тебе по секрету: рисует он вечерами большую
Юнкер и кнехт опять переглянулись, но уже не усмехались.
Хинрик отпил ещё пару глотков:
— Очень хочется сказать обо всём господину Юнкеру, славному воину, хочется также сказать об этом барону Ульриху, благодетелю и отцу, ибо он велел о таком доносить, но и доброго господина Николауса мне не хочется выдавать, — вот ведь беда! — ибо от щедрот его я видел радости немало. Поэтому доверяю сию тайну тебе, кружка. Ты меня не подведёшь, знаю.
Допив пиво, Хинрик вернул кружку на полку и удалился.
Глава 48
Страсть и безумства причиняют страдания
79
«Вертоград здоровья».
Поскольку на очень низенькой скамеечке он сидел, снизу, из зала, Николауса не было видно. И потому вошедшие в зал Марквард Юнкер и барон Ульрих не заметили его присутствия.
Они говорили о чём-то; Николаус слышал их голоса, когда они ещё только подходили к залу.
Войдя в зал, Юнкер и Аттендорн замолчали на минуту. Послышались скрип дверей и щёлканье щеколды. Запершись, эти двое продолжили разговор.
Пространство зала легко заполнил глубокий сильный голос Юнкера:
— Я знаю, что должен оберегать её честь — честь высокородной женщины, вашей сестры. Я знаю, что и свою честь не могу ронять, говоря с кем бы то ни было о любовном чувстве женщины, раскрывая перед кем либо её альковные тайны, повествуя в подробностях о её любовных пристрастиях...
— Говоря о Фелиции со мной, ты не уронишь свою честь, — заверил барон; голос его, более лёгкий, поднялся под самый потолок; голос его в этом зале правил бал, правил разговор. — Мы знаем друг друга так давно и так много уж всего между нами было, что мы почти как родственники.
— Спасибо, комтур! Ваше доброе отношение ко мне после всего, что между нами — между мной и вашей сестрицей — было, честь для меня.
— Да, но
Последовала пауза, свидетельствующая, что говорить на эту тему Юнкеру нелегко. Потом звучный голос могучего рыцаря опять заплескался в зале, как море плещется в своих берегах:
— Я однажды уже нарушил обет — был молод и страстен, был безрассуден. Последствия того греха, который мне не замолить, известны вам лучше, чем кому бы то ни было другому. И я не претерпел ещё за тот грех в полной мере; и сколь бы ни набожен ныне был, сколь бы ни казнил свой дух и не изводил плоть, какие бы новые обеты я Господу ни давал, какие бы ни делал пожертвования церкви, лишь с последним вздохом, видно, тот грех искуплю. Но вы, комтур, её брат — самый близкий ей человек. И вам я могу доверить свои сомнения. Для блага её прошу совета и помощи.
Николаус давно уже понял, что разговор о Фелиции, который он по случайности сейчас слышал, — важный разговор. И подслушивать сих достойных мужей ему никак не хотелось. Но и уйти сейчас по галерее он не мог. Упустил время; это следовало сделать, когда рыцарь и барон только вошли. Даже подняться со скамеечки он сейчас не смог бы — его непременно бы заметили. Николаус тихонько закрыл книгу у себя на коленях и, откинувшись спиной на стену, вздохнул, закрыл глаза. Ему оставалось сейчас только одно — сидеть вот так и не менять ничего, что поменять он был, увы, не в силах. Господу было угодно сделать его свидетелем этой встречи, этого разговора, и Николаус не мог найти подходящего объяснения, зачем это Господу понадобилось.
Юнкер рассказал барону:
— Мы недавно встретились с ней в церкви. Наедине. Она прислала мне записку — чтобы я был. И я пришёл, ибо не могу быть глух к её желанию. Бывают моменты, комтур, когда я не узнаю её; мне тогда кажется, что в неё вселяется демон. В тот день я опять не мог узнать её.
— Что же произошло?
— Поймите меня правильно, господин барон, я говорю со всем сожалением в сердце...
— Не тяни, Марквард! — не без раздражения повысил голос Аттендорн.
— Она хотела, чтобы я взял её на алтаре.
С минуту в зале царила тишина.
Затем послышался голос барона:
— И что же ты?
— Я — добрый христианин.
Опять была тишина. Потом Аттендорн с горечью заметил:
— Я не могу тебя об этом просить... Я вижу, как ты многие годы несёшь бремя того юношеского греха, и вижу, как искренне ты раскаиваешься... И в то же время ведёшь себя с достоинством... И невозможно о том просить рыцаря, давшего обет безбрачия, но, помня о том, что многие рыцари этот обет нарушают и не почитают за великий грех... скажу: лучше бы ты взял её, Марквард.
— Что вы такое говорите, комтур? — не поверил своему слуху Юнкер.
— Нет, не на алтаре, разумеется. И не в церкви. Но я подумал сейчас: может быть, ей этого не хватает? именно этого для того, чтобы избавиться от её тяжкого недуга...
Здесь Юнкер заговорил почти что с жаром:
— Вы не поверите, господин барон, но и я не раз думал о том же: кабы была у неё возможность выплеснуть из себя нерастраченную любовь, избавиться от нерастраченных чувств, которые, по всему видать, ей не во благо, то и не было бы у неё тех припадков, что мучают и тело, и дух её и что не дают покоя вам и всем домашним и мне, грешному...