Лоцман кембрийского моря
Шрифт:
Но сначала дали ему деньги, а потом начали отбирать, да и неправедно: за то, что ел, и за то, что пил, и — господи помилуй! — за то, что в доме поспал. Отобрали много денег.
Тогда, осмотревшись, ушел из Верхоянска. Ушел также из Якутска. На белой дороге, потом на зеленой дороге до Байкала и до Иркутска научился брать деньги и не отдавать: помогал людям, его кормили и давали ночлег, а там, где требовали деньги, он обходился так, без еды, и спать умел на воле. Брал грамотки заместо денег: надумал обменять обратной дорогой. Не одни верхоянские верили грамоткам, везде верили.
В
Он хотел возвратиться другою дорогою на Индигирку, только бы не через страшное ущелье Догдо зимой: по его тарынам и накипям и через его жерла во льду, извергающие студеную воду вместе с рыбой столбом и заглатывающие путников. А чтобы избегнуть Догдо, приходилось обойти вселенную, сказали ему якуты.
Якуты обходили вселенную Верхоянским хребтом. Николай Иванович решился пройти так, от Оймякона же спуститься Индигиркой. Но на воде дорогу заграждало преславное Момское улово.
Летом обходили Момское ущелье Казачьей тропой через высочайшие горы и снег вечный недели две с половиной (Николай Иванович подивился неказистой речи и перевел на свой язык одним ладным словом: недели вполтри).
В Момской тайной щели шестеро якутов повенчали душу со смертью, провожая Аникея Тарутина, ради спасения русских жильцов триста лет назад. Николай Иванович надумал пройти, не дожидаясь лета. Тогда июльским теплом прососет многосаженные льды и оторвет ото дна беснованьем индигирских вод. Надумал пройти по замерзшему улову: хоть и страшно, а все ж не так. И он спешил заморозно пройти над пречудною, из предания, и престрашною водовертью.
Отдал много бумажных денежных грамоток за проезд лошадьми от Черендея до Якутска. Каждая грамотка — заместо ста копеек; но таких, рыженьких, ямщики и брать не хотели — требовали зелененьких (одна за триста копеек), и синеньких (одна за пятьсот копеек), и красненьких (одна за тысячу копеек). Зато везли его днем и ночью. Гнали лошадей; притомившихся выпрягали и запрягали свежих. Совсем не ждал — только успевал поесть и выпить горячего.
Так шибко гнали, что побежать — отстанешь. И нельзя было отогреться. Николай Иванович озяб до самой души.
А дорога все длилась — неподвижная Лена, Улахан, Большая река, душеприимно и просторно раскрытая крутыми белыми откосами. И уж думалось — душа не стерпит, примет белую кончину… А черные крестики сухопарых лиственниц на хребтах берегов испестрили заснеженную даль долины, словно частые всходы нескончаемых погостов.
Нескоро увидел: высокоствольный безветвистый лес дымов над белой чистотой впереди возвысился в недвижимом воздухе.
Невольно в первый миг и сам замер: нерощеный серый лес не шелохнется, стоит — способный от дыхания зашататься и развеяться. Но нет в замерзшем воздухе и дыха животного — с шорохом светлою пылью дыхание от самых ноздрей опадает и касается снега за нартами…
Подъехали ближе — и пухлые стволы дымов над снежными буграми воочию тихо растут, изостренными верхами истончаясь в седом, заиндевелом небе.
Подъехали к буграм —
А прошлой зимой он испугался Якутска, скоро ушел от него. Нынче Николай Иванович расширил свой мир на несколько тысяч хиломеров и значительно осмелел.
Он поселился у ведомого якута, ударника Никульчана. Якут был знакомчивый: прошлой зимой на стежке городской, на улице, не разминулись — Никульчан приветил Николая Ивановича, расспросил и привел в свой дом. Ныне в его доме индигирский гость уже не пробовал осторожно выдавить оконное стекло, узнать его прочность в сравнении с удвояющим шпатом в окошках Русского жила. Никульчан без опаски оставлял тезку под присмотром жены и детей, уходил утром на завод. А через два дня новоприобретенного приятеля определили работать вместе с ним в одной бригаде на заводе.
Николай Иванович начал присматриваться и убедился, что супряги согласные — бригады по-якутски — на сочинении очень ладных столов, стульев, сундуков, рундуков, ларей, телег у якутских горожан-ударников устроены получше и справедливей, нежели у русских жильцов на рыбалке и на облавной охоте. От кого переняли якутские? Говорят, от московских ударников. Николай Иванович заключил, что русские жильцы, в малолюдности за Великой наледью, за отдаленностью на четыреста лет от Москвы упустили это доброе московское устройство. Но слово «бригады» ему не понравилось.
Да, много своего московского упустили. А могли бы не упустить, когда бы взяли с собой телефон.
Николай Иванович хорошо помнил опись барахла на кочах: телефона не было.
Он теперь не крестил телефонный аппарат — не как прошлый год. Решился взять в свои руки железную штучку на деревянной ручке. Послушал чей-то искаженный голос, кричавший из железной штучки. Кто кричал?..
Сказали — человек орал якобы с другого берега Лены! Верить ли? До другого берега — два днища пути. За Лену не докричаться даже бате Сергею, старшему брату. Не бес ли в телефоне орет?
Почему бы Лев Плехан, пращур, с телефоном оплошал — не взял на коч? С телефоном отец не растерял бы троих сыновей ныне, Николая от жены и детей не отослал бы мыкаться по бескрайней Руси. Отец побеседовал бы с Москвой по телефону, все вызнал бы, из дому не выйдя, обо всем с государями договорился бы, сам недосягаемый для их руки; по родительскому наученью: договориться на берегу — тогда поехать за реку.
Но есть же бес в телефоне! Пинеженя Лев Меншик не так был прост: не захотел брать московских бесов на коч! Натерпелись греха от них. Захотели уйти от Москвы, так и бесов московских не надо. Не оттого ли промучились шесть лет на кочах — не захотели плыть на пароходе не оттого ли, что бес тащит? Не бесовской силой из Руси увлеклись, а недолей вытеснены и своими руками вытащились. Все же не прожили без бесов.