Лоцман кембрийского моря

Пудалов Федор Моисеевич

Глава 3

НАРОД НАЧАЛ САМ ГОСУДАРИТЬСЯ

Все лето он ходил по русским поселкам, выспрашивал дорогу в Русь. Дошел до Русского Устья, с русскими устьинцами дошел Индигиркой до Гусиной губы морской. Узнал, что и русские устьинцы мало сведаны в делах на Руси: триста лет не бывали. И решился идти дальше. Теперь — на заход солнца.

Другим летом прошел через горы Тас-Хаях-Тах. Там он не слышал духа человеческого. Каменные куропатки с черными

бровями собеседовали с ним да один якут.

Якут провел его по ущелью, полному страшного грохота от реки Догдо и такому узкому, что утесы верхами сходятся и не пропускают половину света, внизу же вся ширина занята рекою Догдо.

Олени робко цеплялись по боку скалы, срывая потоки камней в воду. Рядом с оленями буйная Догдо с несказанным шумом катила громады валунов. От ее тряски дрожали своды утесов над головою Николая Ивановича, а смешение света со тьмою его глазам являло чудные, затейливые и страховидные образы. Представилось даже стоверстное Момское улово.

Острый ветер прорезывался сквозь по всему ущелью, и туманы наездничали как бешеные. Откуда брались? Без конца. И в августе месяце 28-го числа якут отморозил себе руки и ноги. Таково это ущелье Догдо: каменный гроб длиною в триста хиломеров.

Меру хиломерами Николай Иванович узнал в Верхоянске. Там он побыл служилым человеком исполкома на посылках. Два месяца томился праздностью половину каждого дня, другую же половину — пустоходьем с легкими грамотками туда и сюда по городу. Николай Иванович, исполняя дело отцово для Русского жила, прочитывал грамотки. Письмо, похожее на Берестяную летопись, легко научился читать; слова тоже — якобы русские, но понять заумно.

Иногда гоняли подальше. Послали вместе с другим служилым — за тридцать хиломеров, сказано было. По реке берегом ровным прошли в один день. Еще раз послали в другое место, и сказано было — опять за тридцать хиломеров. Николай Иванович думал — опять идти день, и взял еду на день; а по каменью и по болотам три днища от темна до темна ходил. Земля под Верхоянском разная, хиломера же у верхоянских одна для разной земли, — неправильная и неосмысленная мера, хилая.

Крещеные не должны землю мерять.

У русских жильцов мера не для земли есть — для своей силы: день трудиться. Эта мера от пращуров, когда еще на летней Руси жили и знавали день русский, полномерный.

Летом человеку посильно пройти в округе Русского жила в одно днище: по верхоянскому счету — хиломеров пятнадцать бережками Благодатного озера и Теплой реки, а по Наледи и того нет. У русских устьинцев, на Индигирке, днище пути (они и выговорить-то не умеют, говорят: нишша) не больше десяти хиломеров будет по тяжелым болотам — на сендухе, по-ихнему.

И про ущелье Догдо сказать понятнее: каменный гроб длиною в двадцать днищ.

Караульщик исполкома поведал пречудные новости или небывальщину: будто царь Иван Грозный Васильевич не оставил потомства на престоле. После него государили бояре Романовы и

кончили лет пятнадцать назад. Будто бы прогнала их Москва и народ начал сам государиться. Но как понять это? Понять, как в Русском жиле живут без царя. Так ведь малое место — не то что великая Русь. И в Русском жиле не обходятся без началовожа.

Еще многое малопонятное сказывал караульщик: про каких-то помещиков, засидевших все мирские места под себя; прогнали их вместе с царем. И купцов, или купитолистов, до листа скупивших чужую долю, тоже прогнали. Они пустились разбойничать. Главаря себе нашли смелого.

— Злой, кровожадный человек, откуда взялся… А по виду мал, меньше всех ростом. За это даже кличка ему Меншик… Не твоего ли племя?

— Звать его как? — спросил Николай Иванович.

Караульщик о том не слыхал. Невелик из себя, но удал и особенно голосист. Оттого и не могут взять — страшен, дьявол.

«…Не своими руками — кату отдай». А как совладаешь с батей?

— Где его сыскать? — хриплым голосом спросил Николай Иванович.

— Зачем он тебе? — спросил караульщик. — Или тоже в разбойники захотелось? Молчи уж о нем: фамилия нехорошая у тебя.

— Убил бы его… не своими руками, — сказал Николай Иванович.

И тут же подумал: а вдруг и неправда про купитолистов, и не столь скупые, и верить надо им, а не караульщику? Вот же батя поверил… Надо спросить у самого.

— Говорят, ушел Меншик от своих купитолистов, скрылся, к большевикам прикинулся теперь. У большевиков ищи его, если очень нужен… Золото большевикам отдал. С приисков которое ограбил… Двести пять пудов, говорят!.. Будто бы сам и отвез в Москву. До чего бесстрашный человек!

Совсем растерялся Николай Иванович. Да и кто бы осилил так много дивовидного и в столь малое время?

В Верхоянске Николай Иванович увидел первое диво: колесо. В Русском жиле хватало полозьев. Второе диво: русский хлеб, из русского зерна. В Русском жиле пекли его из рыбьей икры, а зерно последнее, привезенное пращуром из Москвы, берегли в святыньке. Третье диво: деньги серебряные и даже медные, куда получше копеечек царя Ивана — недорогие. Грамотки пестрые, мятые, одинаковые, одна в одну, и непрочные — дороже денег; самая худая — во сто раз дороже новой копейки. Обман! Хватали заместо денег. Слепые, что ли? Николай Иванович попросил все жалованье деньгами. Подивились, не хотели дать: долго считать. Заругались. Все же таки дали.

Ему давали так много денег серебряных, а еще больше медных за его ненужную, дитячью службу (дитю послать — сбегает, отнесет грамотку), что заветные моточки в копейном ящичке — дупле стали малостью после первого жалованья; после второго — и весь родительский тайный клад умалился в глазах Николай Ивановича. И таскать на себе свое жалованье стало нудно и надсадно. Притом же и люди верхоянские смеялись над его мешком. Он на это внимания не обращал. Смеялись и над копьем и над луком, мало ли…