Логическая история цивилизации на Земле Дополнительные доказательства моей теории (часть первая)
Шрифт:
Проходимцы могут его надуть, ограбить даже, разорить и вообще ужаснейшим образом затруднить его жизнь, — но раз бог привел ему добиться, или уже просто только доползти до источника всей его жизни, до целебного ключа всех его скорбей и болезней, до «земельки», он вновь оживет, вновь соберется с силами и умом, и даже памяти в нем не останется обо всех горестях пережитого.
Во все время нашего пребывания в поселке «плутоватый» человек неотступно следовал за нами; все, что видели и на что смотрели мы, видел и он; все, о чем мы говорили, он слышал, и слушал все с особенной внимательностью. Его развязная, базарная разговорчивость совершенно его покинула; среди босых мужиков, он, по–городски
Весь обратный путь он упорно молчал и, очевидно, о чем–то крепко думал. По приезде в Томск я его уже не видал, но случайно очень обстоятельно узнал о том, что поездка к новоселам произвела на него самое образумливающее впечатление.
Простившись за рекою Томью с моими милыми томскими знакомыми, я выехал «на дружках» дальним конным путем в Россию. Возницею моим был тощий, согбенный, истощенный старичок, в рваной шляпе городского фасона, торчавшей на затылке. С полпути между Томском и первой станцией старец этот вступил со мной в разговор.
— Это мой сын возил вас тогда к новоселам! — Старец обернулся ко мне, и я тотчас же узнал в нем самого кровного еврея.
— Как уж он хвалил! — продолжал старец. — И жена моя давно–давно уже просила меня бросить наши занятия, уйти жить в деревню… А сын мой, наглядевшись на жизнь новоселов, так ее расстроил, что она захворала… Плачет теперь. Отдохнуть хочет в крестьянской жизни. Измаялись и измучились мы с ней, а ребята все исплутовались.
С большой скорбью рассказал он всю свою жизнь. В молодости он хотел принять православие, но отец, заметив это, немедленно поспешил его женить на дочери своего компаньона по какому–то предприятию, кажется винокуренному заводу.
— Мне было лишь семнадцать лет, как он меня запер в тюрьму.
— В какую тюрьму? за что?
— То есть просто сказать — женил. Дети у меня пошли каждый год. Мне вот теперь едва сорок лет, а я измучен заботами как восьмидесятилетний старик!
Режущие душу впечатления производили эти сообщения еврея о своей семейной жизни. Было до глубины души омерзительно, что он и теперь, на старости лет, отзывался о жене как о тюрьме. Но он, по–видимому, не сомневался в преимуществе своего страдания и продолжал. Скоро после женитьбы отец его разорился, проиграл какое–то дело, вышел из компании и тяжко заболел, и женатый сын, уже обремененный своею семьей, должен был кормить его своими средствами до самой смерти.
В то же время его компаньон сошелся с другим сотрудником и процветал; и в то время, когда жена его превращалась в поденщицу, в мужичку, и растила ребят своих для всяких мужицких промыслов, извоза, разносной торговли, ее сестры, одна за другой, шли совсем иной дорогой: в родне матери плутоватых ямщиков оказались профессора, инженеры, доктора, что, конечно, отдалило всех счастливых родственников от плутоватых родственников–ямщиков на неизмеримое расстояние.
— Плачет, плачет моя жена! Хотя умереть просит в деревне, на воздухе, в честном труде… Что делать? Я и сам знаю, что это хорошо!
До конца пути он печалился о своей жизни, о своей загубленной жене (и все–таки загубившей его), о своих исплутовавшихся детях и не мог забыть насилия, сделанного над ним в ранней юности его родным отцом. Деревня, крестьянский труд казались ему истинным и единственным спасением и облегчением от всех его и всей его семьи унижений и страданий.
— А что, если я осмелюсь, пойду к «чиновнику», попрошу его?
— Пойдите, быть может и
— Но ведь я еврей? Ведь «жид»! Меня истеребят мужики!
— Мужики не тронут доброго человека, но не знаю, дают ли евреям землю.
— Все–таки я попробую… Хотя месяц пусть, отдохнет на свежем воздухе моя больная жена. Не знаю, что предпринял этот бедный еврей, но знаю, что такой необыкновенный, образумливающий плутоватого человека переворот во взглядах на успех в жизни, какой произошел с ямщиком, сделали светлые впечатления недостроенного поселка». (Конец цитаты, курсив – мой).
Тут столько информации, требующей вдумчивого анализа на основании моих предыдущих исследований, что не знаю даже, с чего начать. Начну, пожалуй, со сведений из книги Солженицына «Двести лет вместе».
Оказывается, что евреи на «святой» Руси появились в 1772 году с «присоединением» Польши, и именно оттуда, а сведения из Хазарского каганата слишком «темные», чтобы им придавать значение. Тогда выходит, что заселялись они на Руси не в Одессе и Харькове, а всей своей неодолимой силой направились в Сибирь. Причем в наших «теплых» краях цари их тщетно старались приучить к производительному труду на сельских нивах, а они, сдав даром им доставшиеся земли русским в аренду, «отлучались ненадолго» торговать и гнать водку в указанные «теплые» места. Поэтому в Сибири они должны оказаться в самую последнюю очередь, когда на торговом и водочном «фронте» нельзя уже ожидать никаких «побед», притом для всех евреев разом. И уж, конечно, не ямщиками и содержателями почтовых станций. Но ведь эта последняя очередь еще не наступила, шел только 1888 год и на обширной «святой» Руси места для традиционной еврейской деятельности было предостаточно. Тем более что новорусские «теплые края» были совершенно пустынными. Я имею в виду обширнейшие Ставрополье, Краснодарье (не забудьте нынешние «здравницы» на Черноморском побережье) и так далее, включая «благоприобретенные» Крым и Бессарабию. Но и «старорусские» края – были сплошной тайгой, там небольшие деревни просто терялись в непроходимых дебрях.
Тогда получается, что евреи поселились в Сибири всего за два–три дня до появления там Успенского. Оно, конечно, могло так случиться, если бы это не было идиотизмом, которым будет так и веять от всей цитаты, если такое допущение сделать. И в первую очередь – от высочайшего технологического достижения в кормлении лошадей, за которым надо понимать доселе неизвестную не только на «святой» Руси, но и во всем «цивилизованном» мире технологию преобразования животного мира в целом с наперед заданными свойствами. В частности для поддержания исправности Великого проходного двора (мой термин). У историков он сдуру назван Великим шелковым путем. И никак не меньше, тем более что сам Успенский извиняется за совершенно приблизительное описание этой технологии.
Тут нужны не два–три дня и даже не два–три десятилетия, тут нужны – века. А Монголия и близлежащие края, включая Алтай, Джунгарию и нынешний Казахстан, как раз и отличаются «невзрачными косматыми» лошадьми, которые как камчатские собаки до ужаса выносливы, неприхотливы и делают совершенно невообразимую по тяжести работу как настоящие машины.
Успенский даже как бы вскрикивает, настолько он поражен, что в Сибири евреев – множество, и тут же подробно разъясняет, как им удается сойти за русских, не меняя своего искони образа жизни: обрусели до неузнаваемости, не узнаешь в них не только еврейского, но даже и инородческого. А ведь Гончаров тут проезжал всего 44 года назад. Неужто так быстро приспособились? И коней кормить, и преображаться в русских?