Лотерея "Справедливость"

Афлатуни Сухбат

Вера прошлась по спящей квартире. Комната, коридор, кухня. Кухняков, Кухнидзе. Вытрясла из чайника полпиалушки чая. Пить не стала, выплеснула в раковину. Интересно, свекровь была одна или опять со своим лысым?

А ее Славяновед вдруг стал исчезать по вечерам. Возвращался пьяный, шумно залезал в постель, ворочался. Иногда как будто вспоминал о ней и о чем-то спрашивал. Вера делала вид, что спит.

Стала подслушивать его телефонные разговоры.

Узнала: на Славяноведа навесили какие-то долги, он уже продал одну из своих квартир. Но долги, кажется,

еще остались.

В тот вечер, когда она это узнала, она лежала в постели, дожидалась Славяноведа. Слышала его шаги в подъезде. Слышала, как открывает входную дверь. Как заходит в туалет. Как под грохот воды идет, пошатываясь, к кровати. Слышала, как падают на пол брюки, как Славяновед залезает под одеяло и ложится на спину, потому что где-то прочитал, бедный, что победители всегда спят на спине. Слышала, как она, Вера, бросается на него, как он удивленно вскрикивает, как она наваливается, впивается в его губы... Как он сопротивляется, как она побеждает...

Она ненавидела себя за ту ночь.

Она писала письмо.

Все это глупость, конечно. Но два листка уже написаны. Квартира спит, с люстры капают желтые молекулы света.

...потому что справедливости в моей жизни было немного. В школе гнобили, что троечница, ногти длинные и из неблагополучной семьи. Как будто это я свою семью неблагополучной сделала.

А тройки и ногти — это был протест. Не хотелось отличницей быть, даже хорошисткой, и чтобы меня фальшивым голосом хвалили. Голову могла неделями не мыть. Учительницы зверели, глядя на мои ногти и волосы. Меня, еще маленькую, женской ненавистью ненавидели. В десятом классе все были уверены, что я гуляю. Да, я гуляла — выходила из дома и гуляла одна по городу. Два-три часа могла гулять, пока ноги от уродской обуви не опухнут. Иногда подходила к нищим, просила у них немного на мороженое. Удивлялись, но давали. Добрые в городе были нищие.

Потом в институт поступила без блата. И никакого счастья мне этот институт не принес. Напрасно каждый день голову мыла и первую сессию нормально сдала. Опять стали про меня всякие слухи ходить, сколько я за час беру. Я, конечно, красилась, как вампирка. Хотелось какой-то яркости в жизни, а то все серое: улицы, институт, мальчики на курсе. Подойдет такой серенький мальчик и начинает нудно на какой-нибудь фильм звать, или на дискотеку, или — еще хуже — на день рождения с предками в соседней комнате. Послушай, говорю, подерись с Петровым. Зачем? — бледнеет серое создание. Начинаю выдумывать: понимаешь, Петров меня вчера за грудь схватил. Иди ты, — потеет мой серый зайчик и ускакивает в кустики.

Или со второго этажа попрошу спрыгнуть. Ненавидели меня на курсе.

А потом один все-таки спрыгнул. Со второго этажа. И неудачно — стал моим мужем...

Даже дурно сделалось от его столь гордых слов

— ...в общем, эти ребята, они очень этой Лотереей интересуются. Слышишь?

Алекс кивнул. Славяновед смотрел куда-то в потолок и говорил:

— На шефа

твоего, как его там...

— Билла?

— Нет, местного.

— Акбара?

— Ага. На него они выходить не хотят, это для них — другая мафия. Не с их улицы. А этот, второй... Да, Билл. Вообще мужик непонятный. Как он тебе, кстати?

“Я не приглашаю вас распинаться на площади Мустакиллик”, — вспомнил Алекс и дернул плечом:

— Непонятный.

— ...и мне ребята то же самое сказали. Не похож на бизнесмена, правда? Если ты в бизнесе — должен быть простым, понятным. Кого, например, в бизнесе колышет, что я филфак заканчивал и Аввакума помню? В бизнесе все равны. Вот и будь равным. Если ты, конечно, не Билл Гейтс. Какая у твоего Билла фамилия, кстати, не Гейтс? И вообще, ребята говорят, что им... короче, интересуются...

— Слушай, Слава, а твои “ребята” — сами-то они кто?

Лицо ночного гостя обросло морщинами:

— Кто?.. Никто! Это я — “кто”... Ты — “кто”. А они — это “всё”. Всё, везде, всегда. Мертвая хватка. Даже не хочу вспоминать, сколько они из меня за эти полмесяца высосали... Короче, Алекс. Ты сидишь на отборе писем, так? Понятно, что окончательное решение примут другие, но это уже не наша забота, так? Ребятам нужно, чтобы через это предварительное сито прошло несколько нужных писем.

— Слушай, а зачем им это нужно, если они такие всемогущие? Что они, здесь эти вопросы решить не могут?

— Откуда я знаю? Я сам их игры не понимаю. Что-то они от этой Лотереи хотят.

— Справедливости, — зевнул Алекс.

— Ага, — засмеялся Славяновед. — Справедливости, блин!

Ушел. Пьяный, в кожаной куртке, с ладонями, полными наглого мужского тепла.

Алекс добавил пустую бутылку в коллекцию стеклотары под подоконником. Завтра все вынесет, все.

Час ночи, время закрывать глаза. В комнате, покачиваясь, стоял запах коньяка. Запах человека в одном носке. Запах его улыбки. Запах его нагловатых глаз.

Алекс распахнул окно, ночь хлынула в комнату.

Алекс вышел на балкон.

Весна трудилась вовсю. Пылал фонарь, рядом дрожало цветущее дерево, урючина. Торжественно мяукали кошки.

Алекс сказал Славяноведу, что подумает.

Интересно, как Славяновед спит с Веркой? Хотя что тут интересного... А передние зубы у него вставные, Алекс заметил.

Дерево цветет прямо на Алекса. А он стоит на балконе, в домашних джинсах, интересный такой. Завтра он попытается еще раз поговорить с Соат.

“Соат, я не прошу твоей любви. Просто... не прогоняй”.

Нет, не то.

Цветущая урючина плывет по двору, перевозя спящих птиц из одного дня в другой..

“Соат, я обещаю, что не позволю себе... Нет, не верь, я ничего не обещаю. Едва мы останемся вдвоем, я нарушу все обещания, я повалю тебя на это пыльное заплеванное небо, я стану твоим Прометеем, я подарю тебе ого-онь!”

Марсианский фонарь. Плавающие тени на асфальте.

С конца двора идет Соат.

Под шелест урючины и клавиатуры компьютера она поет: