Лотерея "Справедливость"

Афлатуни Сухбат

“Нам нужен че-ло-ве-е-ек, который будет чи-и-итать все эти пи-и-и-и-и-сьма. Оценивать! Оценивать! по спе-ци-альной шкале”.

“Я стану твоим Прометеем, я подарю тебе огонь...” — размахивает с балкона руками Алекс.

“Посмотрите на статую Командора, — напевает Славяновед, вылезая из такси. — Она — кивает!”

“О боже!”, — вскрикивает водитель и уезжает.

Цветущее дерево не выдерживает и тоже вступает в хор, жестикулируя ветвями:

“О Соат, посмотри на этого безумца в тапочках на балконе. Он вышел не только подышать воздухом,

но и чтобы сказать тебе слова нежности. И я, как цветущее дерево с тысячью маленьких органов любви, хочу передать тебе эти слова”.

Соат слушает дерево, наклоняет голову и говорит:

“Цветущее дерево готово всю ночь болтать о любви. А в моем сердце я вижу это дерево осенью. Там, где сейчас розовеют маленькие органы любви, я вижу увядшие фиговые листки, которые ничего не прикрывают, кроме пустоты осеннего неба. Пора спать, Алекс. Сколько можно плакать над розовым похотливым деревом и этим фонарем? Завтра к девяти на работу. Я положу перед тобой новую пачку писем, и ты снова посмотришь на меня своими медовыми волчьими глазами. Меня начнет мутить от этого взгляда. Я сварю тебе кофе забвения. Спать, Алекс. Спать”.

Снова Создатель бомбы

Город спал; потрескивали фонари на пустых проспектах.

Члены Великого братства спящих посылали друг другу свои сны.

Сон записывается в виде письма, прочитывается вначале самим спящим. Иногда, во избежание ошибок, дается на прочтение кому-нибудь из членов семьи, кто пограмотнее. Тот правит во сне ошибки. Вычеркивает лишние любовные сцены, сеет зерна многоточий... Переписанный набело сон кладется в специальный конверт.

Из перьев, шевелящихся по ночам в подушке, составляется почтовый голубь. Он берет письмо и вылетает в окно.

Что дальше происходит с письмом — никому не известно.

...мне снилась собака, бегущая по бетону и песку. 173-17-00.

...мне снилось двенадцать тарелок, восемь вилок и ни одной ложки. 29-11...

...мне снился прилавок, на котором лежали огурцы...

Ему снился Ленинград, холодный и солнечный.

Его потерянный город. Безлиственные улицы, на которых росли только дома. Дома росли друг из друга, переплетаясь корнями, подвалами, вплющиваясь друг в друга кронами. Улица Достоевского, запах гниющей капусты с Кузнецкого рынка; алоэ на подоконнике — его домашний Кощей.

Школа, которую он любил. Снова — мокрый дом на улице Достоевского. Архитектурные облака; в Ташкенте таких не бывает — небо здесь беднее.

Первая влюбленность; он проводит ее до красного дома на улице Марата. Плесневеющие амуры глядят на них. Он — белый толстый подросток. Он слышит, как первые волосы растут на его подбородке. Она — худенькая восточная девочка; она хочет, чтобы он ее обнял, но боится, что у них от этого будут дети; как быть?

Вот если бы снова началась война, она бы его обняла. Тогда уже все равно.

Керосиновые

стрекозы самолетов проносятся над городом. Война снова отложена, вместо нее продолжается детство. Но уже не по-детски высыхает язык, сердце проваливается в живот. Ему кажется, что очень хочет по-маленькому. Ну просто очень, невозможно рассказать как. Быстро попрощавшись, бежит домой. Мимо пролетают каменные сады, катятся гипсовые яблоки.

Дома, дрожа в уборной, он с удивлением открыл, что тревога была ложной.

Он не хотел по-маленькому. Он хотел любить и быть любимым.

За дверью скрипела и дышала коммунальная квартира. А он — он втюрился.

И проснулся.

Тестообразную тьму прорезал голос муэдзина. Зашелестели простыни, застучали по полу сонные пятки, захрустели сгибаемые молитвой позвоночники.

Он удивился, что смог вообще уснуть. Наверное, потому что они не приходили этой ночью. Он пытался понять, кто подсылает к нему этих ребят.

В ту первую ночь почти месяц назад они пришли попросить милостыню.

Голоса у них были хриплые, как будто в колыбели им давали вместо соски дымящуюся сигарету. Если у них вообще были колыбели.

А лица... Лиц не было. Были рты, уши, глаза, сопли. Все это никак не хотело складываться в лицо. Он испугался их тот первый раз. Потом, когда они стали часто приходить к нему по ночам, страх прошел. Остался обыденный ужас.

Ничто так не сводит с ума, как дети.

Кто к нему их подсылал? Иногда они убегали, как только он открывал дверь.

Он как-то поймал одного. Мальчик дрожал и дергался. “Кто вас ко мне посылает?” Хриплый голос мальчика ответил: “Улугбек знает, я не знаю. Он знает”. — “Где этот Улугбек?” — “Сегодня нет. Завтра придет. На следующей неделе”. — “Не обманывай”. — “Отец, отпустите! Улугбек придет — его поймайте. Он большой. Пожалуйста, отец! И на хлеб дайте”.

При слове “отец” ладонь ученого разжалась.

Улугбек долго не приходил. “Ты — Улугбек?” — спросил он какого-то нового паренька. “Я — Вася”, — возразил паренек. “Это правда, — сказали остальные попрошайки, — он русский”. — “Кто тебя прислал?” — “Это же Вася, — сказали

дети, — что вы его спрашиваете. Он вообще не наш. Просто есть хочет. Его маму на хорошие мусорки не пускают”. И засмеялись.

Он даже привык к этим детям.

После их приходов, он заметил, даже лучше работалось над бомбой.

Днем работать он почти не мог. Днем надо было запутывать слежку.

Днем много времени съедала Лотерея.

Он долго собирал информацию. Его догадки подтверждались. Потом он смог убедить начальство, что Лотерея имеет какое-то отношение к исследованиям его отдела. Начальство зевнуло и поверило. Сонная подпись легла на бланк, завтра он отнесет его сам в “Сатурн Консалтинг”. Нет, не нужно через курьера, он сам это письмо отвезет, ему по дороге.

— Владимир-ака, — остановил его уже около двери голос начальника.