«Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Аксенов Василий Павлович

Раскрою Вам одну личную тайну. Я всегда был убежден, что главный механизм все наших чувств и действий – не воспитание, не патриотизм или там какие-нибудь распоряжения, а химические процессы в нашем организме (к счастью, неизученные). Мы, словно пробирки, в которых намешаны всякие таинственные вещества. И вот эту пробирку суют в ледяную воду или ставят на огонь, и в ней что-то бродит, клокочет, меняет цвет, запах, значение, и, наверное, потому одни из нас, глядя, например, в небо – плачут, а другие – наоборот (и в этом наше счастье). Вот и во мне тоже все перемешивается, кипит, клокочет, выплескивается и даже попадает (пардон) на моих соплеменников. И одних это повергает в гнев, а других радует, а третьим на это наплевать.

Вот Вам случай: мужчина полюбил женщину. За что?

За что?! Никто не знает. И он не знает. Он-то думает – за глаза, за походку, или там за благородное воспитание. С ума сошел… Что с тобой? Люблю!.. Люблю!

А ведь в нем просто одной молекулкой стало больше, и вот он обезумел, кричит: «Люблю!» А потом, глядишь, спустя время, сложилось в нем две новых молекулки, и он, ну надо же, разлюбил!

А Вы, милостивый государь, говорите «нечто из ничего», а это «НЕЧТО» – мое клокотание, а оно из химии, из молекулок всяких, а не из «ничего».

Теперь Вас интересует, с чего все начинается, что первое. Конечно, мысль! Как я могу сказать, что, мол, эмоция, когда мысль? «Что-то больно давно за перо не брался. Неудобно все-таки!». Вот такая мысль. И вот берусь. Пробирочка кипит, клокочет. Вижу кого-то странного, непонятного. Что-то он говорит, куда-то движется, всхлипывает, похохатывает… Господи, да это ж я! Конечно, мои родные и супруга моя, и детки в это не поверят, но это я, я. Надо скорее себе партнера сочинить, чтобы было с кем переговариваться, переругиваться, было бы кого предавать, возвышать… Вот и партнер забрезжил – туманный, скользкий, противный… Господи, да ведь и это я! Да что же это такое делается! И остановиться невозможно. Как прекрасно это! Пиши себе, описывай, ерничай, выводи на чистую воду, обманывай читателя!..

Чтобы избавиться от этого наваждения, взялся я однажды описывать жизнь Павла Пестеля. Почитал о нем всякие документы, испортил себе настроение: не по душе он мне пришелся. И вдруг в протоколе наткнулся на фразу: «НИКАМУ НИЧЕВО НИТАКОВАГО НИ ГАВАРИЛ…» Безвестный писарь написал, а я читаю. И тут сразу возникли, как Вы говорите, и «контуры героя», и «интонация», и «замысел» вспыхнул [787] . Побежало перо. Пробирочка клокочет. Что-то в ней перемешивается в непредугадываемых пропорциях. Страница за страницей (бумага финская). Закончил. Господи, да это ж опять я!

787

Речь идет о романе Булата Окуджавы «Бедный Авросимов» (1969).

Ну и наконец насчет «меры факта и меры вымысла». Тут Вы меня, батюшка, прямо за рукав схватили. Люблю приврать. Обожаю. Иногда кажется – и не надо бы, а я вру, фантазирую. За это меня, между прочим, били. Учили не врать. А чему научили? Научили прикидываться научившимся. Пишу, и все как будто бы правда, а на самом деле – все ложь. Зачем это я? А так, милостивый государь, для личного удовольствия… Опять же про Пестеля. Сколько раздраженных историков ползали по моим страничкам – ужас! А поймать не смогли. А я все наврал и, пока врал, наслаждался. Ради личного наслаждения я на бумаге и убить могу.

С наилучшими пожеланиями

Вашей милости покорный слуга

Бедный Авросимов

P. S. Будете проездом, загляните в наше сельцо Ховрино [788] ,

осчастливьте.

Анатолий Гладилин

I. «Как из „ничего“ возникает „нечто“»?

Мне кажется, что состояние писателя, задумавшего новую вещь, можно сравнить с состоянием беременной женщины. Правда, женщина может точно сказать, как и благодаря чему у нее произошло зачатие. У писателя это может быть случайное слово, наблюдение, мысль, а дальше внутри писателя происходит таинственный и не очень понятный процесс созревания плода (произведения). Причем тут должно пройти тоже определенное количество времени. Лично для меня это было особенно характерно в молодости. К примеру, я решил написать повесть «Дым в глаза» в апреле 1958 года. Но

несмотря на все мои титанические усилия и силу воли, я нацарапал двенадцать страниц – и дальше ни с места (потом эти 12 страниц я выбросил). Однако зачатие произошло. И вот спустя девять месяцев (!) в январе 1959 года я почувствовал предродовое состояние. Я тогда работал в газете на хорошей должности, но я подал заявление об уходе, ибо чувствовал, что мне надо немедленно садиться писать, и меня просто выпирало все наружу. Из газеты я не ушел, потому что мне предоставили отпуск на 1 месяц, и за этот месяц я стремительно написал повесть, объемом в 5,5 л. Видимо, за этот инкубационный период замысел мой выкристаллизовался, и оставалось только все написать на бумаге.

788

До 1976 года Окуджава с семьей жил в московском районе Химки-Ховрино.

Точно так же произошло и с рассказом «Два года до весны» (который прилагаю). Помню, в конце 1960 года я с ходу написал несколько первых страниц, до момента прихода героя в библиотеку. Дальше дело застопорилось, я всячески занимался самоуничижением, заставлял себя работать – но ни с места. Но в конце лета 1961 г. я сел за стол и в несколько часов написал рассказ. И опять же ощущение – будто он уже родился, и оставалось только зафиксировать рассказ на бумаге.

Думаю, что в этих случаях все же толчок был скорее эмоциональный. К примеру, «Два года до весны»: «Т.Е. более отвратительного настроения, чем в эту осень, у меня не было». Я хорошо помнил свое настроение, которое потом передал своему герою, и вот этот эмоциональный мир молодого человека, попавшего в сложную и критическую ситуацию, послужил основой рассказа.

Но вот, допустим, рассказ «Поезд уходит» – это чистая работа мысли.

Следует добавить, что, работая над историческими романами – «Евангелие от Робеспьера» и «Сны Шлиссельбургской крепости», я, конечно, шел от исторического материала. Я погрузился в материал, документы, старался лучше понять эпоху, время, характеры своих героев, и так постепенно выкристаллизовался сюжет и идея романов. Правда, и тут были различия: в «Евангелии от Робеспьера» меня вела МЫСЛЬ, т. е. исследование революции вообще, как живого организма. Это меня интересовало больше всего. А в «Снах Шлиссельбургской крепости» исторический материал я «пропускал через человека», своего героя, Мышкина, сидящего уже десятый год в одиночной камере и измученного борьбой. Вероятно, в этой книге главным для меня была не столько мысль, сколько ИНТОНАЦИЯ.

Вообще, на мой взгляд, интонация – самое важное. Для меня основное – найти интонацию, а дальше все проще.

Итак, я, кажется, отвечая на один вопрос, попутно ответил и на большинство других.

Как я уже отмечал, неясное настроение, случайная фраза может служить толчком к работе. Музыка иногда как бы сопровождает отдельные эпизоды. Например, работая над «Робеспьером», я часто заводил для настроения Героическую (французскую) симфонию Бетховена. Но вот что касается «запахов», то с этим мне сталкиваться не приходилось. Наверно, Василий Павлович, по свойственному ему целомудрию, не включил еще один «компонент», а именно – женщин. Взаимоотношения с ними играют, на мой взгляд, первостепенную роль. Причем, чем хуже складываются твои взаимоотношения с женщиной, тем лучше для работы. А уж если «баб не видеть года четыре», то уж тогда такое вдохновение… Правда, для вещей, которые по нашей терминологии идут от «мысли», лучше спокойное состояние духа.

И последнее. Для меня лично большое значение играет мой жизненный опыт. Даже в исторических романах я как бы перевоплощаюсь в своего героя, и, вероятно, эти герои имеют какие-то мои личные черты, возможно, не всегда заметные и мне самому. Однако мне кажется, что чем дольше писатель работает в литературе, тем меньше он использует факты личной биографии, и все больше обращается к вымыслу. Видимо, в этом и проявляется опыт литератора.

Бесспорно, что при «смысловом побуждении» приходится собирать то, из чего при чувственном начале выбираешь.