Ложь
Шрифт:
– В «стоячую»!.. До востребования!..
XVI
По ярко освещенному коридору Акантова сопровождали два человека. Один – чекист, высокий, плотный солдат, с грубым, мордастым лицом, одетый в длинную шинель. Он был при шашке и револьвере. Он был молод и крепок, самоуверенность и самодовольство отражались на его лоснящемся, свежепобритом лице. Другой – старый человек, с седою щетиной давно не бритой бороды, был худощав. Его коричневато-желтое лицо, изрытое глубокими морщинами, было хмуро и недовольно. На нем
В пустом, ярко, до боли в глазах, освещенном коридоре гулко раздавались тяжелые редкие шаги чекиста и частые, семенящие шаги сторожа. Звенели шпоры, бряцали ключи на железном кольце.
У одной из темных дверей, против которой стояла деревянная скамья-диван, остановились, и сторож сказал Акантову:
– Тебе, гражданин, раздеться надо-ть.
– А?.. Что?.. Зачем?.. Как?..
– До белья раздеться надо и ботинки сними. А то не вынесешь, задохнешься. И босому ловчее стоять. Наши там, почитай, все в одних трусиках, по-советски…
Безвольно, вялыми, нерешительными движениями, Акантов снял пиджак, жилетку, штаны, ботинки и носки…
– Снимай и рубашку, – сказал сторож, и помог Акантову стянуть через голову рубашку. Было неудобно и зябко стоять босыми ногами на каменном полу коридора. Кожа на груди покрылась пупырышками и редкие седые волосы приподнялись на ней.
Сторож открыл дверь. На Акантова пахнуло жаркою, удушливою человеческою вонью. При свете, шедшем из коридора, Акантов увидал массу обнаженных людей. Белые и смуглые торсы, грязные подштанники и трусики, седые, черные, русые и лысые головы показались страшным зрелищем людского стада. Над ними и совсем близко, – так была мала комната, где они стояли, – стало видно окно, забитое досками со щелями… Так много было людей, и так плотно они стояли, что Акантову показалось, что они что-то вместе делают, тянут что-то общими усилиями. Но люди стояли неподвижно. У дверей, загораживая вход, стояло двое: один спиною, другой лицом в коридор. Тусклый, бесконечно печальный взгляд этого человека, казалось, не видел коридора.
– Входи! – приказал чекист.
В Париже, в вечерние часы, Акантову приходилось иногда вот так же втискиваться в живое тесто людей, заполнявшее вход в вагон подземной дороги, но там были какие-то пустоты, куда как-то боком можно было протиснуться, там толпа шевелилась, осаживала, давая место. Здесь никто не шелохнулся.
– Входи!.. Чего еще там, – повелительно крикнул чекист.
– Некуда… Некуда… – раздались из камеры глухие, точно не человеческие голоса.
– Куда там входить?..
– Что вы, товарищи, делаете!.. Не видите, что ли!..
– Задыхаемся. Который человек помирает…
– Новичок… Граждане, новичок!..
– Новости нам расскажет, что на белом свете делается…
– Пустить надо…
– Да что там… Все одно поставят, нас не спросят, угодно нам, или нет…
– Да куда ставить-то? Что болтаешь зря. Иголку и ту не пропихнешь…
В толпе произошло движение. Чекист толкнул Акантова
– Входи! – зарычал чекист в ухо Акантову.
– Куда же? – сказал Акантов, чувствуя, что некуда ступить ноге.
– Тебе говорят, сукин сын, входи! Чекист напер дверью на Акантова. Живая масса подалась. Под ногами был горячий мокрый пол. Вонь одуряла. Было больно ушибленному колену, упершемуся в чье-то чужое костлявое колено. Чьи-то руки охватили Акантова за бока, сдавили ребра, что-то хрустнуло, кто-то вскрикнул и застонал. Акантов наступил на костлявую голую ступню, та отдернулась от него. Акантов навалился всем телом на большой мокрый живот и вместе с ним подался вглубь вдруг потемневшей камеры. Дверь затворилась. Глухо щелкнул на два поворота ключ.
Темно… Смрад, духота и жара такие, что у Акантова закружилась голова и потемнело в глазах.
* * *
– Ведь, что делают, – вынимая ключ из двери, сказал старый сторож. – Никогда того раньше не было. Чисто как со скотиной обращаются с людьми. Я при царях служил, так разве когда такое было?
– Чего, браток, скулишь? – сурово сказал чекист – Али, сам туда же захотел?.. Долгое ли дело. Говоришь без рассудка. Советская власть тебе не прежний ряжим…
– Помрут, ведь, люди-то там.
– А тебе забота… Не ты помрешь, а они… Что тебе?.. Али жалко их стало?..
– Жалко не жалко, а все как-то неловко так поступать… Счастливая жизня!..
– Так это же, браток, враги народа… Старик, что привели, ну, чистая контра. И приметил, аль нет, крест на нем висит… Сам понимаешь, какая это гадина…
– Кто знает, – вздыхая, сказал сторож, – где она, правда то?..
– Чего, старина, забузил. Сполняй, что прикажут, не твой приказ, не твой и ответ.
Старик вздохнул, и пошел по коридору. Чекист шел рядом с ним.
– Твое дело молодое, – сказал старик, – а мне?.. Глаза мои не видели бы того. Перед Богом отвечать, ведь, придется…
– Э… Заскулил, браток… И с чего?.. Ну, хорошо: я – есть я. Я, может, и смолчу про твои неподобные речи, а ну другой кто услышит?.. Партиец?.. Нынче и нашего брата, коммуниста, почем зря хватают. Пощады никому не дают… Я видал, браток, как маршала Тухачевского расстреливали. Ирой гражданской войны! Заграницу ездил!.. Маршал Советского Союза и орденоносец, а тоже, приставили к стенке, тюкнули в затылок, и нет тебе ничего, ни маршала, ни каких прошлых заслуг его перед народом…
Старый надзиратель шел молча. Двоили его шаги с мерным и редким шагом чекиста, звенели в руке ключи. У входа в караульное помещение старик приостановился и, тихо, точно для себя одного, сказал:
– Ну, чисто – скотина!..
XVII
Где я? – спросил Акантов. Пот лил с него градом, и в этом было его спасение. Дыхания не хватало, и было отвратительно вдыхать густой и жаркий, нестерпимо вонючий воздух. В темноте черными силуэтами намечались головы стоящих людей, слышались тяжелые вздохи, сопение и шепот.