Ложь
Шрифт:
– Вы там, о чем сказано: «Кто не был, – тот будет, а кто будет, – тот не забудет». Слыхали когда-нибудь это?..
– Нет, никогда не слышал.
– Откуда тогда вы, что не знаете того, что на стенах советских тюрем арестантами начертано… Здесь это и малые дети знают.
– Я из-за границы. Из Франции.
– Эмигрант, эмигрант, – гулом понеслось по камере. – Послушаем, что он расскажет.
– Как же вы сюда-то попали. Возвращенец, что ли?
– Меня обманом затащили в западню и увезли…
– Так… так… Ведь, мы, гражданин, кто вы такой, не знаем, про заграницу ничего, окромя всякого вздора, не слышали. Нам говорят, что там люди с голода дохнут, что там людей хватают и уничтожают. Нам и в газетах,
– Какая у нас свобода, сами видите теперь!
– Самое большое достижение большевистской власти, это – обращение людей в убойный скот.
– Убойный скот? – послышался голос из угла. – Да разве какой хозяин набьет такой убойный скот?.. Убойный скот кормили, чтобы он в весе не потерял, а нас…
– Постойте, гражданин, послушаем, что нам расскажут про заграницу.
В полном мраке, не было видно, кто говорит. В душном, спертом воздухе голоса были глухи, говорили не громко.
Акантов коротко рассказал всю свою историю, как работал он на заводе, как бедствовал, как попал в банк, как обманом увезли его в какой-то советский дом в Париже, и с того времени он потерял счет дням.
– Да, в самом деле, что у нас теперь? – спросил кто-то.
– Кто же тут упомнит…
– Астапова спросите. Он недавно здесь… Иван Лукич, когда вы к нам попали?
– Да, помнится, 1-го октября, три дня тому назад…
– А меня увезли 23-го сентября; видите, сколько времени я пространствовал?..
– Да как тут и угадать-то время, – сказал кто-то из угла, судя по говору, из простых, – три раза днем оправляться выводят, да раз суп советский подают, вот и все наше счисление времени. А так все одно: днем ли, ночью ли, все мрак один кромешный…
– Вот, вы, граждан, – раздался голос совсем подле Акантова, – вы, все-таки, были по нашим-то, советским понятиям, контрреволюционер, слуга старого режима, значит, по-нашему, враг народа…
– Ну, какой они враг народа, – перебил кто-то из угла, – человек на заводе простым рабочим работал. Уже чего же проще…
– Для них все одно, кто старый человек, кто служил при царях, он – враг народа… А я!.. Я старого ничего даже и не помню. Я совсем еще маленьким был, как случилась революция и пал царизм. Ничего старого, прежнего, я даже и не знаю, не слыхал и не видал. Я вырос при новом, стопроцентный коммунист, и притом же и летчик. Мне и при большевиках жизнь улыбалась. Природа наделила меня силою и красотою. Женщины меня любили, и я любил их, а больше того любил я свое летное дело. Бывало, взлетишь, в небесную синеву: кругом необъятное небо, внизу земля, как разостланная карта, не видно людей. И кто я тогда… Говорят, что там был какой-то Бог, был царь, – я сам тогда и Царь, и Бог… Служил я не за страх, а за совесть. Ну, и меня отличали… Мне советская власть дачу под Москвой подарила, автомобиль свой у меня был. Счастливая жизнь была!.. Казнили тут одного видного коммуниста. Оболгали его. Я тогда на суде сказал, что я думаю, сказал, что, если таких людей казнить будут, так никто и служить больше не станет. Сказал, что хороших слуг Советского Союза надо беречь и холить. Меня арестовали на другой же день. Чекистский следователь вздумал хамить со мною. Человек я горячий, схватил чернильницу и разбил ею голову следователю. Ну, все-таки большой я был человек, и в нашем военном воздушном флоте таких знатоков, как я, один-два и обчелся. Голыми руками меня не возьмешь… Заступились за меня, освободили. Только ненадолго. Нами правит, ведь, не партия, не товарищ Сталин, а Чека… Вдруг, слышу: Туполева арестовали. Понимаете, Туполева!.. Гордость нашу. А я всегда на его аппаратах летал, «АНТ» любил я его крепко. И вдруг – его арестовали… А там и пошли аресты и расстрелы моих начальников, героев моих: Тухачевского, Якира, героя
– Что же это за стоячая такая камера? – спросил Акантов.
– А вот это и есть, где вы теперь находитесь, – сказал летчик.
Сбоку Акантова, от стены, кто-то, должно быть, старый человек, сказал, шепелявя беззубым ртом:
– Вы слышали про средневековые пытки, про дыбу, про выворачивание суставов, про истязания плетьми, про железную женщину с гвоздями; может быть, когда приходилось вам и в музеях эти самые снаряды видеть?.. А то, может быть, читали роман Октава Мирбо «Сад пыток»?.. Читали?..
– Нет, я романов никогда не читаю.
– А жаль… жаль… Там такие страшные китайские пытки описаны, читать жутко… Так тут много ужаснее. Тут целая комиссия чекистов с евреями-врачами работала, изобретала такие пытки, чтобы совершенно поработить человека, сделать его просто орудием своей власти. Вот, между прочим, и изобрели эту пытку стоянием… Видите, как нас тут набили сюда, что и сесть никак нельзя… Жара… Воздух ужасный. Ноги болят и пухнут. И так, вот, и стоим: кто две, кто три недели; вон, профессор четвертую неделю стоит, совсем плох стал. И никто ничего не знает, почему за что, что кого ожидает, кому какое дело пришьют…
– Что ожидает-то? Конечно, смерть… Кто отсюда выходил?..
– Ну, ничего еще неизвестно…
– А потом, значит, к допросу. Значит, скажи, что им нужно: выдай своих близких, друзей, товарищей, или опять сюда… Видите: научно поставлено…
Должно быть, светать начинало. Стали просвечивать щели между досок, закрывавших окна, и в мутном этом свете Акантов увидел, что в малой камере, со стенами, по которым текла вода, стояло человек около шестидесяти.
– Граждане, – сказал кто-то из середины. – Профессору опять дурно. Подвиньтесь немного, мы его к окну переставим…
Акантов увидел, как, с неимоверными усилиями, люди, как вещь, передвинули полуголого истощенного старика с седыми волосами и седой отросшей бородой, и приставили его к стене под окном. У старика голова была опущена, глаза закрыты. Лицо его было так бледно, что можно было думать, что он уже умер.
– Все ветерком обвеет, может быть, и еще раз отойдет… Старик вздохнул и приоткрыл светлые глаза. Равнодушным, ко всему безучастным, взглядом он осмотрелся и снова закрыл глаза.
– Видите, как… – шепнул Акантову тот, кто рассказывал про «Сад пыток» Мирбо.
Дверь в коридор растворилась, в просвете стоял молодец к черной рубахе, рыжий, толстомордый, круглолицый, румяный, с наглыми котовьими глазами:
– Гражданчики, пожалуйте, опростаться кому нужно…
XVIII
Акантов с изумлением и ужасом наблюдал, до какого оскотинения можно довести людей. Молчавшая толпа вдруг загомонила довольными голосами. Послышались смешки, неприличные шутки. Все задвигались и стали выходить в коридор. Человек десять чекистов, с револьверами в руках, их ожидали. Напрасная предосторожность. Эти изморенные, измученные люди и не думали о побеге или сопротивлении. С довольными лицами, они торопились выходить из камеры. Они размахивали руками, расправляя суставы; одни шли каким-то петушиным шагом, высоко поднимая ногу в колене, другие переступали часто ногами, будто танцуя, каждый торопился сделать на протяжении тех ста шагов, что отделяли камеру от уборной, возможно больше движений.