Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки
Шрифт:
В малюсенькой камере, называемой «боксом», я успокоился и стал тщательно обдумывать своё положение. Спать не хотелось, и я просидел так до момента, когда мне принесли хлеб и кружку бурды, именуемой чаем. После завтрака я впал в какое-то подобие забытья и с тех пор смутно помню события. Мелькали какие-то тени, иногда дверь открывалась и меня выводили на оправку или давали еду. Я всё проделывал механически: в голове гудело, я находился между сном и бодрствованием. Не знаю, сколько прошло времени: может два-три дня, может, неделя.
Наконец, я оказался в кабинете следователя. Первое время соображал тупо, отвечал невпопад. Я напряг волю, чтобы сосредоточить внимание и к утру голова начала проясняться. Из слов следователя я уяснил, что меня обвиняют в антисоветской
Существуют две полярные формы восприятия — кажущаяся и предельная. С детских лет я слышал об арестах, пытках, но сам не видел их, не пережил, при расстрелах не присутствовал. Такие — кажущиеся — знания поверхностны и не управляют человеком. Настоящий опыт входит в душу и определяет жизнь. Он появляется тогда, когда ты перенёс многое на своей шкуре и не только понял факты до конца, но передумал и перечувствовал. Иногда главенствует ложная, неверная в данных условиях формула, потому что она в тот момент более удобна, требует меньше напряжения от самого человека или в какой-то мере сильнее им пережита и воспринята.
В кабинете следователя его обращение, ругань, угрозы показывали, что я попал в застенок. Я не совершил никакого преступления, но с этих позиций защитить себя оказалось невозможным. Здесь производилось массовое оформление жертв доносов, поэтому требовались не признания, а показания. Подчас действительно совершённые преступления не вызывали у следователя интереса, так как требовали малого наказания или ломали план придуманного обвинения. Всё подгонялось под очередное выдуманное дело, оформленное согласно пунктам пятьдесят восьмой. Из осторожных расспросов и отдельных замечаний, благо в камере нашлись два умных и наблюдательных человека, я вывел ряд заключений огромной для меня важности.
— Из тюрьмы назад, на волю, никого не выпускают. Чекисты внушают всем, что органы не ошибаются, и брака в их работе нет, иначе у следователя и его отдела могут быть крупные неприятности.
— Бьют, пытают, изводят бессонницей тех, кто доказывает свою полную невиновность, не даёт показаний, и тех, кого необходимо уничтожить по политическим мотивам. Как попугаи, следователи повторяли слова «великого пролетарского гуманиста» Горького: «Если враг не сдается, то его уничтожают».
— После снятия Ежова следователи должны были получать разрешение на применение физических мер воздействия. По сравнению с тридцать седьмым пытки применялись в более серьёзных, с их точки зрения, случаях. Следователи компенсировали себя утонченным моральным давлением — прибегали к допросам родных и близких.
Следствие
Началось следствие. Изображать из себя ни в чем не повинного, лояльного к диктатуре человека я не мог органически, да из этого ничего не вышло бы — Клементьев меня расписал в больших подробностях; от моих однодельцев тоже легко могли получить требуемые подтверждения. Я думал, что достаточно будет подтвердить информацию Клементьева и, кое-что к ней прибавив, дать возможность следствию оформить на меня «дело», получить причитающееся наказание и таким образом не подвести ни одного человека. Но следствию этого было недостаточно, для чекистов это был бы провал. Каждый, посаженный за возражения, критику, несогласие с порядками, должен был, согласно спущенной сверху установке, обязательно входить в какую-нибудь организацию, хотя бы всего из нескольких человек. Тогда проявлялась бдительность и профессиональное умение «органов» обезвредить общество от врагов в самом зародыше их деятельности. Выработанная мною линия поведения была поломана. Свои враждебные режиму взгляды я излагал вежливо, но недвусмысленно. В конце следователь заявил: «Теперь говори, кому ты всё это рассказывал».
— Клементьеву.
— А ещё?
— Больше никому. Клементьев проявил большой интерес. Сам говорил вещи похлеще, постоянно
— Не бреши! А этим (следуют фамилии моих однодельцев) не говорил? Врешь, нам все известно.
Нажим с этими двумя фамилиями производился непрерывно. Я все же твердо стоял на своем несколько ночей и повторял: «Пускай они сами скажут». Тогда тактику изменили. «Ну, что ж, займемся твоей родней и знакомыми. Они нам многое о тебе расскажут».
Небольшое к тому времени тюремное образование и опыт, перенятый от других подследственных в камере, позволили сделать математически точные выводы, и я понял, что мне необходимо взять следствие в свои руки. Я продолжал усиленно думать, моя интуиция напряглась предельно. Перед мысленным взором проходила родня и знакомые, которых ничего не стоило обнаружить, поскольку мои связи и окружение были известны. Я прекрасно понимал абсолютную беспринципность следователей, предоставленную им возможность неограниченного давления на человека, профессиональные ловкость, умение запугать людей, вынудить их развязать язык. Я знал также свою среду. Мне было ясно, что если следователь осуществит свою угрозу, то будет загублено десятка два людей. Каждый из запуганных и обманутых сначала расскажет о моих высказываниях, потом подтвердит то, что покажется желательным следствию, а когда разговор дойдет до Сталина, до моих оценок, насмешек и пожеланий, то наметятся немедленно контуры крупной, даже и по тем временам, организации террористов, вредителей, диверсантов. В итоге — человек пять были бы расстреляны, остальные двадцать получили бы по «десятке». В своем предвидении я был абсолютно прав. Прямое доказательство я получил в 1956 году, когда в самый разгар реабилитации вызвали шесть человек из моих родственников и довоенных знакомых.
Невзирая на «либеральное» время Хрущева, когда им самим ничто не угрожало, пятеро высказались обо мне как о непримиримом смутьяне и враге сталинского режима, и на этом основании в реабилитации мне было отказано.
Поэтому я для виду немного посопротивлялся и пошел навстречу нажиму следствия: подтвердил факт моих разговоров с однодельцами. Провокатор и сексот Клементьев чекистами из дела исключался и, несмотря на мои старания, в деле не участвовал. «Органы» своего добились, и следствие в целом было закончено всего за четыре месяца: по тем временам очень быстро. Я был уверен в правильности поведения, не испытывал никаких угрызений совести, и клял себя только за то, что допустил возникновение самой ситуации. Со временем я осудил свое поведение и, неоднократно к нему возвращаясь, вынес себе обвинительное заключение.
Мои смертные грехи состояли не в том, что я горел ненавистью к бесовскому режиму и потому спорил, возражал, доказывал, а в том, что я не учел искусственно созданной уникальной обстановки, не ограничил себя железным кругом лиц, спаянных клятвой верности, а метал бисер перед теми, кто в этом совершенно не нуждался. Я ширял по верхам, искал посланцев с Запада, а у себя под боком не удосужился разглядеть катакомбную церковь. В сталинскую эпоху только в тайных, мельчайших ячейках был залог подлинной борьбы и одновременное возрождение людей, создание элиты новых россиян. Микробратства дают верный и надежный способ борьбы с деспотией. Но до этого я додумался много позднее.
Лефортово
В конце четвертого месяца, когда следствие фактически подошло к концу, мне предъявили вдруг обвинение в измене родине по статье 58. В те предвоенные годы это был самый страшный пункт, сравнимый лишь с обвинениями в терроре и шпионаже: все, осужденные по статье 58, попадали в камеру смертников. Но как ни странно, когда я расписался под новым обвинением, у меня стало легче на душе. Я сказал себе: «Ну, что ж, померяемся силами. У родственников об этих вещах допытываться не будут. Это не обвинение в антисоветской агитации. Теперь у меня ни на руках, ни на ногах гири не висят».