Лучшее, что может случиться с круассаном

Туссет Пабло

Когда я резко открыл глаза, было семь часов вечера, о чем свидетельствовали стрелки будильника. Первым делом я сканировал свое состояние, чтобы оценить нанесенный ущерб. Со временем я разделил похмелье на разные типы; существует молоточкообразное похмелье, похмелье-обух, странное или несуществующее похмелье – цитирую по памяти, – хотя, как правило, они появляются в сочетаниях, в виде синдромов типа молоточкообразное-сухое или странное-обухом-по-голове-несуществующее. Но на сей раз это было какое-то новое, на редкость милосердное похмелье; несомненно, за двенадцать или четырнадцать часов сна самые неприятные последствия успели выветриться. Я даже оказался в состоянии вытереть разлитую на полу лужицу алкоголя с валявшимися в ней ошметками чангурро и кусочками порезанного лука. Мои Неподражаемые Новые Ботинки пострадали самым плачевным образом, и простыни тоже выглядели измызганными, так что самое время было сменить постельное белье: желтоватые подтеки диктовали

необходимость применения драконовских мер. Все это я проделал даже до того, как припасть к кухонному крану. Потом я сварил кофе, выкурил пару косячков; смирившись с гигиенической идеей фикс, я побрился и принял душ – к этому времени часы на кухне показывали без десяти девять. Господи, как же хотелось есть. Мысль о том, что я попусту теряю время, сжигая жир, составляющий часть моего сокровеннейшего существа, слегка встревожила меня, и я бросился к холодильнику в поисках чего-нибудь, что могло бы приостановить процесс похудения. Сорвав полиэтилен с франкфуртских сосисок в вакуумной упаковке, я принялся уписывать их за обе щеки. Ко всему прочему, я был вымыт, гладко выбрит, и одежды у меня было предостаточно – в этот раз я решил надеть гавайскую рубашку, – так что довольно скоро я был уже готов выйти из дома.

К дому родителей я подъехал на Багире. Встал вопрос, где поставить ее: прямо здесь или во внутреннем гараже? У папеньки только одна машина, которой он никогда не пользуется, – это неизменно «ягуар соверен» цвета морской волны, который он меняет по мере выпуска новых моделей, – но ему принадлежат также четыре или пять смежных парковочных мест на случай приезда гостей. Иметь больше одной машины показалось бы ему претенциозным, а иметь меньше пяти парковочных мест – неучтивым. В конце концов я решил оставить Багиру в подземном гараже.

Сторож, должно быть, знал «лотус» моего Неподражаемого Брата и даже бровью не повел, когда я проехал мимо. По правде сказать, мне не понравилась легкость, с какой я проник в здание: что толку было держать охранника в холле, когда любой мог пробраться через гараж. Утешившись мыслью, что сторож так просто не пропустил бы незнакомую машину, я поискал глазами «ягуар» – символ владений семьи Миральес. Рядом с ним стояли серебристый «мерседес», громоздкая «ауди» и «фольксваген-гольф», которые, по моим предположениям, принадлежали Досточтимым Дядюшкам и Тетушкам и остальным приглашенным. Поставив Багиру рядом с «гольфом», я поднялся на единственном лифте, ехавшем до надстройки, и оказался перед знакомой дверью двойного стекла. Я не люблю звонить с главного входа: никогда не знаешь, кто тебе откроет, но было уже поздно поправить положение. На этот раз открыла служанка. Она видела меня, когда я заходил в последний раз, но не думаю, чтобы обратила на меня много внимания (это уж не говоря о моем новом облике), так что я счел должным представиться:

– Привет, я Пабло, Пабло Миральес. Сын господ Миральес.

Служанка держалась несколько запальчиво, словно не зная, как со мной обращаться.

– Может, обождете минутку, пока я не объявлю о вашем приходе?

Я остался стоять там же, где и стоял, восхищаясь крайне уместным изображением Благовещения в романском стиле, правда плохо сочетающимся с округлой и хрупкой вазой династии Мин. Поглощенный созерцанием, я был вполне уверен, что вернется служанка с охранной грамотой, которая послужит мне пропуском в святая святых домашнего очага, но вместо нее явилась ни много ни мало как маменька собственной персоной. Это кое о чем говорило, потому что маменька выходит встречать в вестибюль только сливки городского общества.

– Боже мой, Пабло Хосе, ты похож на гангстера!

Маменьке я всегда кажусь заурядной личностью. Если не шоферюгой, то гангстером или личным урологом Аль Капоне.

– Извини, мама… С днем рождения.

В этот момент до меня дошло, что я заявился без всякого подарка. Я уже подумал было извиниться, но она не дала мне сделать этого.

– Откуда ты ее достал?

Реплика относилась к моей гавайской рубашке.

– Ну… купил в магазине.

– А ты не мог бы надеть что-либо более подобающее? Кармела пришла в роскошном вечернем платье. Вместе вы будете смотреться просто ужасно. А это еще что? Пабло Хосе, объясни не-мед-лен-но, что у тебя с лицом?

Теперь она с опасливой гримаской указывала на мои усики в стиле Эррола Флинна.

– Дело в том, что, когда я заканчивал бриться, у меня сломалась машинка.

– Такое впечатление, что ты приехал на встречу с представителями медельинского картеля. Давай, ступай в гардеробную отца, и поищем тебе что-нибудь, в чем можно появиться на людях.

Я не сопротивлялся. Да и какой у меня был выбор? По всей видимости, вечернее платье Кармелы было темно-синим, поскольку маменька подобрала к нему белую шелковую рубашку, галстук цвета недозрелой клубники и пиджак в клеточку немыслимого оттенка йогурта из лесных ягод, который, к счастью, мне не подошел – возможно, папенька не такой плечистый, но брюшко у него поболе моего, и намного. Тогда она заменила

его на курточку из лазурно-голубой замши. Не сказать, чтобы она мне очень понравилась, но, по крайней мере, описать ее цвет было намного проще. В зеркало я смотреться не стал: вместо этого, прежде чем появиться в гостиной, пользуясь тем, что маменька вернулась к гостям, я предпочел пройти через кухню и послушать, что скажет Беба.

– Ты похож на этого ведущего с телевидения, у которого еще такой приятный голос, только поволосатее… и усы поменьше… настоящий мужчина, красавчик.

При такой широте взглядов она могла с равным успехом сравнивать меня с Константино Ромеро и с Большим каньоном. Кроме того, я столкнулся на кухне с парочкой официантов с приколотыми бумажными птичками – безусловно, подкрепление, присланное устроителем банкета, – а Беба, всегда настороженно относившаяся к пришельцам, была гораздо более озабочена своей возней с посудой, чем моими испытующими вопросами.

Настало время появиться в гостиной. Набрав в грудь побольше воздуха, я сделал попытку перекреститься и шагнул прямо на порог, одним махом выставив себя на всеобщее обозрение. В гостиной сидели мои Досточтимые Родители, тетушка Асунсьон и дядюшка Фредерик, тетушка Саломе и дядюшка Фелипе, шестидесятилетняя пара, сильно смахивавшая на господ Бласко, и где-то должна была быть пресловутая Кармела, несомненно скрытая еще одним кувшином династии Мин, потому что ее нигде не было видно. Что касается моих дядюшек, могу сказать, что мой Неподражаемый Дед по Материнской Линии – коллекционер прилагательных – предусмотрительно выдал каждую из своих трех дочерей за представителей различных сфер влияния. Тетушке Асунсьон досталась прокаталонская буржуазия, входившая в силу, особенно когда дела шли кувырком; тетушка Саломе связала свою судьбу с армией и фундаментальными устоями режима – на всякий случай; что же до маменьки, то ей было предопределено выйти замуж за денежный мешок: как известно, наличность хороша для любого вида смазки. При этом имейте в виду, что мой папенька, хотя и лучше всех обеспеченный экономически, скорее нувориш, сын плотника – как Иисус из Назарета, хотя подозреваю, что мой дед был несколько грубее Святого Иосифа, – и вследствие этого сохраняет представление о том, что такое простая жизнь, с каким трудом дается первый миллион и тому подобное; семьи двух других супругов, напротив, испокон веку носили звучные имена, и самым простым человеком, с которым им доводилось сталкиваться, был их личный шофер. Дядюшка Фредерик – кажется, я уже говорил об этом – принадлежит к самому пуристскому крылу «Конвергенции и Союза Каталонии», он по уши увяз в делах того, что неизменно называет Govern, [33] хотя обычно говорит по-испански – инакомыслие, которое он, естественно, допускает только в случаях крайней необходимости. Дядюшка Фелипе – военный в отставке, в чине дивизионного генерала, и носит темные очки и усики, очень похожие на мои, хотя сомневаюсь, чтобы он отпустил их в память об Эрроле Флинне. Что касается моих тетушек, то предпочитаю не характеризовать их, это бесполезно, скажу только, что было бы лучше, если бы каждая вышла замуж за мужа сестры: какая-то ошибка в расчетах Неподражаемого Деда привела к тому, что обе пары существуют как бы перекрестно, что производит странное впечатление. Третья пара, господа Бласко, показались мне людьми вполне обеспеченными; полагаю, на их счету не менее пятидесяти лимонов, вложенных в акции. Короче, сборище вполне в духе фильмов Тода Браунинга. И я успокоился.

33

Правительство (катал.).

Первой меня атаковала тетушка Саломе.

– Пабло Хосе, дорогой, ну-ка поцелуй хорошенько старую тетушку Саломе.

Я начал раздавать поцелуи из расчета по два на сеньору (тетю и не-тетю) и рукопожатия из расчета по одному на сеньора, за исключением папеньки, который обошелся мне в два поцелуя сверх нормы. Закончив обход, я почувствовал себя таким зачуханным, что почти забыл про притаившуюся где-то представительницу богемы. Я огляделся, убежденный, что даже если она и прячется за каким-нибудь крупногабаритным предметом старины, то хотя бы голова должна быть видна. Но нет. Одно из двух: либо представительница богемы была ко всему прочему еще и карлицей, либо я был слеп как крот. Мои сомнения разрешила маменька: взяв меня за руку, она потащила меня на террасу.

– Пабло Хосе, я хочу, чтобы ты познакомился с Кармелой.

Мне стало страшно.

Первое, что я увидел, едва ступив на газон, мне совсем не понравилось. Метрах в десяти от нас, в просвете растительности, сквозь который виднелись перила, мне явился непомерный темно-синий зад, пышный как грейпфрут, ягодицы которого, казалось, непосредственно переходили в талию. Где я уже видел этот зад? Проклиная судьбу, я изо всех сил пожелал, чтобы богемистая Кармела была усыпана гнойными прыщами, страдала хроническим алитозом или еще какой-нибудь гадостью.