Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)

Сентин К.

– Вы помните, конечно, тот день, когда король, о котором думали, что он отправился на охоту в Версаль, показался вдруг со своими мушкетерами в Сент-Антуанском предместье? Королева узнала об этом уже поздно вечером, при отходе ко сну; и дежурная камер-фрейлина, не окончив еще расчесывать ей волосы, ибо голова королевы завита редкими фестонами кругом и напудрена…

– Да разве королева переменила прическу?! – Герцогиня даже немного приподнялась в кресле.

– Переменила – вот уже восемь месяцев и две недели, как носит букли, – отвечала, улыбаясь, д’Отфор, удивленная тем, что немолодая ее подруга, давно оставившая двор, принимает столь живое участие в переменах, происходящих в моде, –

ведь они всегда, как и в наше время, были так часты и неуловимы.

– Заканчивайте же ваш рассказ, моя милая! – И герцогиня, как бы несколько устыдившись своего движения, приняла прежнюю позу.

– Наконец все разъехались, кроме фрейлины Шемеро и меня. Королева, оставшись с нами, могла откровенно говорить о том, что ее занимало. Разговор шел о посещении королем Благовещенского монастыря, но ее величество была против обыкновения скучна, – может быть, из-за новых неприятностей, причиненных ей кардиналом, или погода на нее действовала: шел проливной дождь.

– Это правда, погода нынче стоит прескверная, даже сам аббат Сен-Сирен заметил это – по своей подагре, снова стала беспокоить.

Мадемуазель д’Отфор, умолкнувшая на время, начала снова, не позволяя более прерывать себя то набожными, то светскими рассуждениями:

– Итак, мы остались одни: королева, мадемуазель Шемеро и я. Ее величество надела ночной костюм, я помогала ей снять чулки. В это время мы услышали шум алебард в одном из передних помещений дворца, где находится караул из ста солдат швейцарской гвардии. Вдруг мы увидели короля: согласно правил этикета он вошел без доклада в комнату супруги. Никто не ожидал этого посещения – ведь отношения между супругами с давнего времени прекратились. Испуганные, мы остались неподвижны: я – на коленях перед королевой, королева – сидящей с поднятой ногой, я как раз кончала снимать ей чулок. Мадемуазель де Шемеро мешала в камине угли и так и оставалась сидеть на полу, с поджатыми ногами и щипцами в руках. Впрочем, короля так же стоило бы нарисовать в эту минуту, как и нас. Он был чрезвычайно пасмурен и угрюм, все в том же костюме, не снял даже перевязи с охотничьей шпагой, а перья шляпы, отяжелев от сырого воздуха, свесились на лицо. После молодецкого вступления в комнату остановился как вкопанный посреди нее, с изумлением взглянул на нас – и не произнес ни слова…

Наконец Шемеро отошла от камина, я сняла чулок королеве и все мы быстро встали как по команде, чтобы приветствовать поклоном его королевское величество: я – с чулком в руке, мадемуазель де Шемеро – с щипцами, а королева – с босой ногой, ибо другая нога ее была еще не разута.

Король все еще ничего не говорил. По сделанному королевой знаку мы удалились, и, когда я поцеловала ей руку, она сказала мне вполголоса: «Я не досадую – он пришел, конечно, ссориться со мной, но я чувствую себя в силах возражать ему». Всю ночь не могла я спать – боялась, что между августейшими супругами произойдет сильная ссора!

Король, как я позже узнала, сначала жаловался королеве на своего брата Гастона Орлеанского, говорил о возмущениях, возбужденных недавно в королевстве по его наущению графом Суассонским, герцогом Монморанси, графом Шале; вспомнил о мятежах в Гиени и Лангедоке. Королева смело свалила всю вину на кардинала и жаловалась в свою очередь на жестокое обращение с ее прислугой, невозможность свою быть с кем-либо в переписке – письма ее всегда перехватывались – и на свое уединение в Вал-де-Грасе, которым, подобно неприятелям, насильственным образом завладели агенты кардинала.

Король, несмотря на свой мрачный и суровый вид, пришел к Анне Австрийской вовсе не ссориться, в доказательство чего пытался дать совершенно иное направление разговору, беспрестанно

твердя одно: пора наконец прекратить злонамеренные действия Гастона, разбить его надежды на завладение престолом, уничтожить мятежников, упрочить будущность трона. Все яснее давал он понять, что с другим намерением явился к королеве, – вмешивал в свою речь ласковые, приветливые слова. Но – злосчастна его звезда от рождения – всякий раз, как старался принять тон более мягкий, заикание, которое нередко проявлялось, препятствовало ему выражаться свободно и он не выговаривал начатых слов, что бесило его и он еще больше заикался. Стараясь устранить по мере возможности этот недостаток, король подбирал слова, которые ему легко произносить, и в результате оставались одни жалобы и упреки.

Королева потеряла наконец терпение и решила не оставаться в долгу, тоже облегчить душу – выразить все чувства, ее волновавшие. Тогда буря стала подниматься между супругами, угрожала разразиться страшная гроза, но тут пришли спросить его величество, какие угодно ему отдать приказания насчет отхода ко сну. «Я остаюсь здесь!» – произнес он скороговоркой. Королева изумилась при изъявлении такого желания. «Ну, вот что я собирался целый час сказать вам», – прибавил он, потупив глаза. Итак, король остался ночевать у королевы… и тем спас Францию от анархии. И д’Отфор заключила свой рассказ смехом.

На этот раз герцогиня от души последовала ее примеру, и тут на часах в доме ла Ферте пробило полночь. Обе собеседницы, искренне удивленные, что уже так поздно, посмотрели с несколько притворным испугом друг на друга и стали приготовляться ко сну. Герцогиня исполнила должность горничной, помогая мадемуазель д’Отфор раздеться, и, когда та легла, начала, как сама говорила, совершать свой последний тур по комнате – как бы некоторый моцион, перед тем как идти спать.

Перекрестившись, она смочила кисточку в кувшине со святой водой и окропила постель, мебель и все углы; потом стала на колени перед образами, поставленными на столе у окна, выходившего на маленькую улицу, и принялась молиться с молитвенником в руках. Мадемуазель д’Отфор уже спала, госпожа де ла Ферте все еще молилась, и под действием то ли сна, то ли экстаза ей послышался чей-то голос, будто выходящий из стены.

– Слава Великому Гедеону! – кричал этот громкий, несколько отдаленный голос.

– Слава Великому Гедеону! – повторила герцогиня. – Слава Гедеону, отцу Авимелеха, победителю Мидианитян, израильскому судье!

Потом вдруг послышался ей ужасный шум: сатанинский смех, проклятия, неистовые крики… Она открыла глаза, отвлеклась от своего экстаза и прислушалась внимательнее: шум доходил с маленькой улицы, идущей вдоль дома ла Ферте, позади него. Подошла к окну и подняла занавески: кошмарный хохот, песни, крики усиливались… Богомольная вдова почувствовала мгновенно, как сильная дрожь пробежала по телу. «Это какие-то злоумышленники! Задумали, видно, вломиться в мой дом и разграбить его!» – пришло ей в голову.

Эта мысль расширялась в перепуганном воображении, с каждой минутой страх усиливался. Не тревожа сна молодой девушки, взяла свечу и прошла в комнаты сына, герцога Генриха ла Ферте (именно он в будущее царствование Людовика XIV стал маршалом Франции). Как же она поразилась, найдя комнату сына пустой, постель – оставленной в беспорядке, и еще веревочная лестница спускалась из отворенного окна, выходившего на маленькую улицу… Бедная герцогиня чуть не лишилась в этот момент рассудка.

Позвонить своим людям, поднять всех на ноги, послать одного за управляющим, другого – за полицейским комиссаром, третьего – за начальником ночной стражи – все это заняло у нее несколько минут, после чего она лишилась чувств.