Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)
Шрифт:
– Как, он верит! – вскричала Жанна со слезами на глазах и таким голосом, что даже сам Марильяк был тронут.
– О нет, память мне изменила, мои глаза ошиблись! Я не видел этой девушки! Посмотри-ка, Лесюёр, как делается она мила, когда досада и гнев волнуют ее сердце! Ну не сердись, Жаннета, я лгун, негодяй, я обидел тебя… Ну не сердись, не обижайся – я ошибся! А она ведь славная… что ты скажешь, брат Лесюёр? – И при этих словах хотел прижать Жанну к груди.
– Твои волосы так хороши! – распинался он. – Мог ли я ожидать, что увижу такие волосы… подобные им вряд ли где можно встретить! Но всякая обида требует вознаграждения… говори – чего ты от меня хочешь? Охотно отдал бы тебе мое состояние… если бы не расточил его.
Говоря таким образом, Марильяк снова обхватил Жанну за талию. Вырвавшись из его рук, девушка – в сильнейшем негодовании, со слезами на глазах – приблизилась к Лесюёру и заговорила горячо и прерывисто:
– Я всю ночь провела в своей квартире, возле отца… повторяю, – этот человек лжет! – И с воспламененным взором, разрумянившимся лицом презрительно указала дрожащей рукой на Марильяка. – Конечно, вы не поверите моим словам, или, скорее может быть, вам все равно, верить или не верить тому, что вы слышите. Я бедная девушка, сирота, и вы столь же обо мне заботитесь, сколь швея об изломанной иголке, – вижу! Я сама только могу себя защитить и искать себе оправдание – и я это сделаю! Этот клеветник будет изобличен во лжи – не мною, нет, а кем-то другим!
Махнув рукой, Жанна скорыми шагами подошла к стене, сняла с гвоздя свой капюшон, закрыла им голову и плечи и, не сказав более ни слова, оставила мастерскую.
Все это время Лесюёр и Марильяк не прозносили ни слова – дали волю девушке говорить все, что ей угодно. Марильяк собрался было остановить Жанну – напрасно: она уже исчезла за дверью… Оба взглянули друг на друга: один – с удивлением, другой – с улыбкой.
– Кажется, мадемуазель не пожелала принять мои извинения, – установил Марильяк. – А смеюсь я не потому, что доволен своей выходкой… так, по привычке. Во-первых, быть может, я и виноват… знаю, нехорошо доводить до слез правого. Во-вторых, девушка эта немного сумасбродна – люблю таких. Наконец, если вы принимаете в ней живое участие, так ни за что уж не стану волочиться за нею, ибо начало нашей дружбы следует ознаменовать поступками благородными.
Лесюёр никому еще не признавался в своей недавно возникшей любви. Но для того ли, чтобы уверить Марильяка, или по легкомыслию либо по увлеченности своей, или, наконец, в ответ на расположение, выказанное ему новым другом, он вскоре открыл ему свою тайну – стал рассказывать о той страсти, что уже более месяца поселилась в его сердце, о девушке (не называя, однако, ее имени), которую так сильно любит. Он увлекся рассказами о ней и, побуждаемый любовью, долго еще говорил бы, но сильный шум послышался на лестнице и заставил его замолчать. Дверь в мастерскую отворилась, и вошла Жанна, держа за руку человека, которого скорее тащила, чем вела, так он запыхался. Этот человек, без шапки и камзола, с грубым взглядом, с бородой и бровями, выпачканными гипсом, был ее отец. Чтобы отыскать его, она помчалась сначала на свою квартиру, потом бегала из одного кабака в другой и наконец нашла его в винном погребке на улице Монмартр, в обществе таких же гуляк, как он сам. Несмотря на сопротивление его товарищей, почти насильно увела с собой – надо как можно скорее идти с ней к живописцу Лесюёру; он и пришел, изумленный, не зная, зачем его туда ведут.
– Вот мой отец, – представила Жанна. – Клянусь моей честью, что ни о чем его не предупреждала, он не знает, что здесь происходило. Будь я проклята, если лгу! Спрашивайте его!
– Позвольте, минуту… – возразил отец, – дайте мне вздохнуть, я задыхаюсь от жажды и жара…
Мадам Кормье, чтобы узнать причину такого шума, поднялась по лестнице, вошла к Лесюёру и остановилась в дверях, изумленная при виде Жанны и беспорядка, причины которого не могла себе объяснить.
– Эх, матушка, попросил бы я у вас стаканчик вина! – сказал Брабанте,
Толстая мадам Кормье воздела глаза и руки к небу, сошла вниз и более не показывалась.
Видя, что ему ничего не подносят, старик утолил жажду надеждой вернуться в кабак, как только выйдет от Лесюёра.
– Так зачем же меня сюда звали? – спросил он, поникнув головой.
– Спрашивайте его! – повторила Жанна, обращаясь к Лесюёру. – Спрашивайте его про меня!
– Вот в чем дело, – начал Марильяк, поклонившись Брабанте с насмешливой вежливостью, – я ошибся насчет вашей дочери и во всеуслышание прошу у нее извинения. Я признаю ее нравственность, благоразумное поведение… эта девушка мила, грациозна, привлекательна… Совершенно в моем вкусе, и я от чистого сердца предлагаю ей здесь, в присутствии всех, помириться со мной поцелуем!
– Что ж, и прекрасно, если только через поцелуй вы поладите друг с другом! – Брабанте удивился – так издалека его привели сюда, только чтобы показать ему, как целуют его дочь. – Но кто вы, господин военный, – я вижу у вас шпагу и потому так называю… впрочем, нынче всякий носит шпагу… так уж заведено. Нельзя, право, и отличить дворянина от простолюдина, другой раз не знаешь, с кем говоришь… А прежде этого не бывало – простого так сразу видно, благородный сам себя выказывает.
– Так как вы хотите знать, кто я, – отвечал Марильяк, – то скажу вам, что меня зовут Марильяком.
– Марильяк… кавалер де Марильяк! Племянник маршала, так? О, я хорошо знал вашего дядю, сударь, правда, познакомился с ним уже в то время, когда он умер. Я, изволите знать, долго держал его голову в своих руках, потому что снимал с него слепок… Мастер Гонен мне не раз доставлял такую работу.
Гонен был когда-то известнейший в Париже шарлатан, простой народ называл его именем кардинала Ришелье.
– Здесь дело вовсе не в моем дяде! – отвечал Марильяк с некоторой важностью.
– Довольно, понимаю, – продолжал Брабанте, подходя с ласковым и почтительным видом к молодому дворянину; потом, мигнув глазом и сделав знак, что понимает, в чем дело, прибавил, понизив голос: – Речь идет о Жанне – понимаю. Она вам по вкусу? Тем лучше, господин кавалер! Гм, понимаю… Это можно устроить…
В удивлении и досаде, Марильяк сделал несколько шагов назад. А девушка, выслушав этот разговор, клонившийся к ее бесчестью, и не видя себе защиты со стороны того, на кого надеялась, не стала более предаваться отчаянию – решительная мысль блеснула у нее в голове. Совершенно спокойно она поправила волосы, привела в порядок весь свой туалет, поклонилась отцу, потом Лесюёру, сказала им «прощайте!» и вышла.
Это прощание было серьезным: несколько месяцев никто о ней ничего не слыхал и не знал, где она.
Глава VI. Церковный образ
Но что же было предметом тех мечтаний, которые вчера на Новом мосту, среди толпы народа, а сегодня возле Жанны, в мастерской занимали живописца Лесюёра, такого задумчивого, по словам мадам Кормье, уже почти месяц?
В начале нашего повествования говорилось, что Людовик XIII во время первого своего посещения Благовещенского монастыря пожертвовал большую сумму на увеличение и улучшение часовни Святой Марии при монастыре.
По окончании работ настоятельница монастыря Елена-Анжелика Люилье намеревалась поручить Симону Вуэ, первому живописцу короля, написать образ Пресвятой Богородицы для украшения монастырской церкви. Но, несмотря на новый способ скорого рисования, который он применял в своих произведениях живописи, Вуэ, обремененный работами в Сен-Жермен и Фонтенбло, имея под своим надзором школу живописи, давая уроки рисования сухими красками почти всему двору, с тех пор как сам король стал брать у него уроки, вынужден был отказать настоятельнице; он объявил, что эту работу могут выполнить вместо него знаменитые его ученики – к числу их он относил Миньяра, Лебрена и Лесюёра.