Лукиан Самосатский. Сочинения
Шрифт:
3. Харон. Помнишь, Гермес, что я обычно говорил вам во время переправы? Налетит порыв ветра, ударит в парус, накренит лодку, и волны вздымутся высоко, — а вы, бывало, по своей неопытности начнете советовать: кто говорит — убрать паруса, кто — отпустить немного снасти, кто — идти по ветру, — я же в ответ приказываю вам сохранять спокойствие, так как сам-де я знаю лучше, что делать. Вот точно так же и ты: делай все, что сочтешь нужным: ведь сейчас ты у руля. А я, как полагается путнику, буду сидеть и помалкивать, подчиняясь всем твоим распоряжениям.
Гермес. Правильно сказано: я сам соображу, что делать, и отыщу подходящую вышку. Вот, например,
Харон. Приказывай: я помогу по мере сил.
Гермес. Гомер в своей поэме рассказывает про сыновей Алоея, которые, еще детьми, вдвоем, как мы с тобой, захотели однажды поднять с основания Оссу и водрузить ее на Олимп, а на нее еще Пелион, надеясь, что по этакой лестнице они смогут взобраться на небо. Конечно, эти двое мальчишек были просто до безумия заносчивы и понесли наказание; но нам, — мы ведь не во зло богам замышляем это, — почему бы нам не прибегнуть к подобному же построению и не взгромоздить горы одна на другую: чем выше будет вершина, тем будет с нее виднее?
4. Харон. А сможем мы, Гермес, вдвоем-то поднять и взгромоздить Пелион или Оссу?
Гермес. Почему же нет, Харон? Или, по-твоему, мы хуже тех двух младенцев, — а мы ведь боги.
Харон. Нет… но, мне кажется, есть что-то невероятное в самом великолепии этого предприятия.
Гермес. И естественно, что кажется: потому что ты ограниченный человек, Харон, и менее всего поэт. А вот благородный Гомер двумя стихами сразу доставил нам доступ на небо, с такою легкостью сложил он эти горы. Но меня удивляет, что это может казаться чем-то чудовищным тебе, знакомому, разумеется, с Атлантом, который один несет на себе весь небосвод и держит нас всех. Точно так же ты знаешь, хотя бы понаслышке, о брате моем, о Геракле, как он однажды сменил этого самого Атланта и дал ему немного отдохнуть от тяжкого бремени, подставив собственные плечи под его ношу.
Харон. Слышал и про это… А правда ли оно — о том лучше знать тебе, Гермес, да поэтам.
Гермес. Чистейшая правда, Харон! Подумай сам, чего же ради мудрые люди стали бы говорить неправду?.. Ну, давай-ка прежде всего вывернем Оссу, как учат нас строки поэмы и сам архитектор:
…после на ОссуВзбросим шумящий листвой Пелион…Ну что? Видишь? Справились легко и, вместе, поэтично… Дай-ка теперь я подымусь и посмотрю: может быть, этого будет мало, придется еще надстраивать…
5. Тю-ю-ю… Как мы еще низко — мы стоим только у подошвы неба: на восток едва видно Ионию и Лидию, на запад — не дальше Италии и Сицилии, на север — лишь то, что находится по сю сторону Истра, а с этой стороны виден Крит, да и то не очень ясно. Придется нам, по-видимому, перевозчик, передвинуть Эту, а потом, поверх всего, сдвинуть еще Парнас.
Харон. Сделаем так… только смотри: не вышло бы чересчур уж тонким наше построение, если мы вытянем его ввысь за границы правдоподобного. А потом, обрушившись вместе с постройкой, испробуем на себе горечь гомеровского зодчества, раскроив себе череп.
Гермес. Дерзай! Все будет прочно. Передвигай-ка Эту… И пусть будет наворочен сверху Парнас! Харон. Готово!
Гермес. Взберусь опять… Хорошо, все видно. Подымайся теперь и ты.
Харон. Протяни мне руку,
Гермес. Но как же иначе, Харон, если ты хочешь все видеть? Нельзя одновременно и в безопасности быть, и любознательность удовлетворять. Держись же за мою правую руку и остерегайся ступать где скользко… Прекрасно!.. И ты наверху. А поскольку у Парнаса две вершины, займем каждый одну из них и сядем. Вот так. Теперь гляди себе по сторонам и наблюдай все происходящее.
6. Харон. Вижу я обширную землю и вокруг нее какое-то огромное озеро. Горы и реки больше Кокита и Пирифлегетона, а люди совсем крошечные, и что-то вроде их нор.
Гермес. Города это, а вовсе не норы, как ты думаешь.
Харон. А ты знаешь, Гермес, что мы ничего не добились и только зря сдвинули с места Парнас с самим Кастальским источником, Эту и прочие горы?
Гермес. Это почему же?
Харон. Что касается меня, я ничего с такой высоты не могу разглядеть как следует. А мне хотелось увидеть не только города и горы, как на рисунке, но рассмотреть самих людей, поглядеть на их дела, услышать разговоры. Да вот, хотя бы перед самой нашей встречей, когда ты увидел, что я смеюсь, ты спросил о причине смеха. А дело было в том, что я услыхал одну вещь, которая развеселила меня чрезвычайно.
Гермес. Что же это такое было?
Харон. Речь шла, если не ошибаюсь, об обеде. Один человек, приглашенный кем-то из друзей на завтра, ответил: "Буду непременно". Не успел сказать, как с крыши слетела черепица, неведомо по какой причине, и убила его. Так вот я рассмеялся над тем, как он не исполнил своего обещания. Думаю, что и сейчас надо нам спуститься пониже, чтобы лучше видеть и слышать.
7. Гермес. Сиди спокойно: и это я тебе устрою. Не пройдет мгновения, как ты окажешься самым зорким человеком. Заклинание и на этот случай возьмем у Гомера. Когда я произнесу эти стихи, помни, что ты уже больше не близорук и все видишь отлично.
Харон. Знай говори только. Гермес.
Се отвожу от очей твоих мрак, покрывавший ихране,Да различишь безошибочно бога от смертногомужа.Ну как? Уже видишь?
Харон. И даже сверх возможного! Сам Линкей слеп по сравнению со мной. Так что тебе остается добавить к сделанному свои пояснения и отвечать на мои вопросы. Да кстати, не хочешь ли, я стану спрашивать тебя тоже по-гомеровски? Тогда ты увидишь, что и я в нем несколько сведущ.
Гермес. Но как ты мог познакомиться с его произведениями, когда ты, будучи всегда перевозчиком, сидел на веслах?
Харон. Ишь ты, вздумал поносить мое ремесло! А я, когда перевозил Гомера после кончины, много слышал, пока он произносил свои стихи, и кое-что еще и сейчас помню, несмотря на то, что тогда нас захватила немалая буря. Дело в том, что Гомер затянул одну песню, сулящую немного удачи плывущим, — о том, как Посейдон собрал тучи и, ударив трезубцем, словно мутовкой, взбудоражил им море и поднял все ветры, и о многом еще в том же роде. Слова песни взбаламутили море, внезапно наступил мрак, и налетевший вихрь едва не опрокинул наше судно. Вот тут-то, в приступе морской болезни, он и изверг из себя большую часть своих рапсодий вместе с самой Скиллой и Харибдой и Киклопом. Конечно, не трудно было мне из столь великого извержения сохранить в памяти хотя бы немногое.