Лукиан Самосатский. Сочинения

Лукиан

14. Ты ведь знаешь Симона, своего соседа и товарища по ремеслу? Еще недавно он ужинал у меня, когда я во время праздника Кроноса варил протертые овощи, подбросив два куска колбасы?

Петух. Как не знать этого курносого Симона-коротышку: он стащил у нас тогда и унес после ужина с собой подмышкой глиняную чашку — единственную, что была у нас. Я сам это видел, Микилл.

Микилл. Значит, это он ее украл; а потом клялся столькими богами, что не он виновен. Что же не крикнул мне тогда, петух, если видел, что нас обкрадывают?

Петух. Я кричал ку-ку-реку — все, что я мог тогда сделать. Но что же случилось с Симоном? Ты как будто

хотел что-то о нем сказать.

Микилл. Был у него двоюродный брат, чрезвычайно богатый, — Дримил по имени. При жизни он ни обола не дал Симону. Как же! Дримил и сам-то боялся тронуть свои сокровища. Но так как он недавно умер, то все по закону принадлежит Симону, и теперь этот оборванец, вылизывавший чужие блюда, весело разгуливает, облаченный в багрянец и пурпур, имеет слуг, выезд, золотые кубки, столы на ножках из слоновой кости; все ему низко кланяются, а на нас он и не глядит больше. Недавно, увидев, что он идет мне навстречу, я сказал: "Здравствуй, Симон", а он с досадой ответил: "Прикажите этому нищему не преуменьшать моего имени: не Симоном, а Симонидом прозываюсь я". А главное, женщины уже влюбляются в него, а он ломается перед ним и глядит свысока: одних допускает до себя и оказывает им милости, другие же, отвергнутые им, грозят повеситься с отчаяния. Вот видишь, скольких благ является источником золото, раз даже уродов оно превращает в красавцев и достойными любви их делает, словно воспетый в поэмах пояс Афродиты. Ты слыхал у поэтов:

О золото, желанный гость,

или еще:

Одно лишь злато над людьми имеет власть.

Но ты усмехнулся, петух, на мои слова. В чем дело?

15. Петух. А в том, что ты, Микилл, по своему невежеству, подобно большинству людей, имеешь неправильное представление о богатых. Будь уверен, они живут гораздо более жалкой жизнью, чем вы. Говорю тебе это потому, что я несколько раз уже был и бедняком, и богачом и всякую жизнь изведал на опыте. Пройдет немного времени, и ты сам все узнаешь.

Микилл. Видит Зевс, пора, наконец, и тебе рассказать, как это ты превращался и чему был свидетелем в каждой своей жизни.

Петух. Слушай же. Но прежде узнай, что я еще не видал человека, который жил бы счастливее, чем ты.

Микилл. Чем я, петух? Чтоб тебе самому так посчастливилось жить! Ты сам побуждаешь меня браниться с тобой… Однако, рассказывай, начиная с Эвфорба, как ты превратился сначала в Пифагора, и дальше, по порядку, вплоть до петуха. Ты, наверное, много различного видал и испытал в своих многообразных жизнях.

16. Петух. О том, как моя душа, выйдя из Аполлона, впервые слетела на землю и облеклась в человеческое тело, выполняя некий приговор, было бы слишком долго рассказывать. Да и неблагочестиво было бы мне говорить, а тебе слушать о подобных вещах. Затем я стал Эвфорбом…

Микилл. А я, о удивительный, кем был до этого? Раньше вот что скажи мне: а я тоже когда-нибудь превращался, подобно тебе?

Петух. Разумеется.

Микилл. Кем же я был?

Петух. Ты? Ты был индийским муравьем, из тех, что выкапывают золото.

Микилл. Что? И я не осмелился, злосчастный, принести с собой про запас хоть несколько золотых крупинок из той жизни в эту? Ну, а чем же я потом буду? Скажи, — ты, наверное, знаешь. Если чем-нибудь хорошим,

я немедленно встану и повешусь на перекладине, где ты сейчас сидишь.

17. Петух. Этого тебе не узнать никакими ухищрениями… Так вот, когда я стал Эвфорбом, — возвращаюсь к моему рассказу, — я сражался под Илионом и принял смерть от Менелая; несколько позднее перешел в Пифагора. До этого я некоторое время оставался бездомным, пока Мнесарх не изготовил для меня жилище.

Микилл. Без пищи и питья, дружище?

Петух. Разумеется; ведь только тело нуждается в подобных вещах.

Микилл. Тогда расскажи мне сперва о том, что происходило в Илионе. Так все это и было, как повествует Гомер?

Петух. Откуда же он мог знать, Микилл, когда во время этих событий Гомер был верблюдом в Бактрии? Я скажу тебе, что ничего такого чересчур необыкновенного тогда не было: и Аянт был вовсе не так огромен, и сама Елена совсем не отличалась такой красотой, как думают. Правда, я помню ее белую, длинную шею, которая выдавала в ней дочь лебедя, но в остальном она выглядела очень немолодой, будучи почти одних лет с Гекубой; ведь первым обладал ею в Афинах похитивший ее Тезей, который жил во времена Геракла. Геракл же захватил Трою еще задолго до нас, приблизительно во времена тех, кто тогда были нашими отцами, — мне рассказывал об этом Панф, говоря, что видел Геракла, будучи еще совсем мальчишкой.

Микилл. Ну, а как Ахилл? Таков он был, превосходивший всех доблестью, или и это лишь пустые слова?

Петух. С ним я совершенно не сталкивался, Микилл, и вообще я не мог бы сообщить тебе с такою уж точностью то, что происходило у ахейцев. Откуда мне знать, когда я был их противником? Однако друга его Патрокла я без большого труда сразил, пронзив копьем.

Микилл. А вслед за тем Менелай — тебя, еще того легче… Но довольно об этом. Рассказывай о Пифагоре.

18. Петух. В целом, Микилл, этот Пифагор был просто софистом: нечего, я полагаю, скрывать истину. А впрочем, был я человеком не без образования, не без подготовки в разных прекрасных науках. Побывал я и в Египте, чтобы приобщиться к мудрости тамошних пророков, и, проникши в их тайники, изучил книги Гора и Изиды, а потом снова отплыл в Италию и так расположил к себе живших в ту пору эллинов, что они за бога стали почитать меня.

Микилл. Слыхал я и об этом, и о том, что они считали тебя восставшим из мертвых, и о том, будто ты показывал им однажды свое золотое бедро… Скажи, однако: что это тебе пришло в голову установить закон, запрещающий вкушать мясо и бобы?

Петух. Микилл! Не расспрашивай о таких вещах!

Микилл. О, петух! Почему же не расспрашивать?

Петух. Потому что мне совестно говорить тебе об этом правду.

Микилл. А между тем отнюдь не следовало бы стесняться говорить перед человеком, который является твоим сожителем и другом, — хозяином, я, пожалуй, не осмелюсь больше сказать.

Петух. Ни здравого смысла, ни мудрости в этом не было. Просто я видел, что, обнародовав обычные установления, такие, как у большинства законодателей, я никоим образом не заставлю людей удивляться им. Напротив, чем больше я буду чудачить, тем, я знал, таинственнее буду казаться для них и почтеннее. А потому я счел за лучшее, вводя новшества, воспретить даже говорить об их причинах, чтобы один предполагал одно, другой — другое и все пребывали в изумлении, как при темных предсказаниях оракула. Ну? Видишь: теперь твой черед насмехаться надо мною.