Лукреция
Шрифт:
— Доброе утро, доктор, — голос её скрипел, пока не прогреется речевой модуль.
Мы выработали ритуал: я ежедневно смазывал её суставы, пока она пересказывала новости с запретных частот.
Её прошлое вылезало обрывками. Однажды, вставляя новый фоторецептор в глазницу, я случайно задел пучок нейронных связей.
— Осторожнее! — она засмеялась, и смех неожиданно превратился в рыдание. — Он… Он заставлял меня держать раскалённые угли от кальяна во рту. Говорил, хочет увидеть, плавятся ли синтетические зубы.
Я выронил пинцет. Она поймала его дрожащими
— Не бойся. Я уже не чувствую температуры, — на экране диагностики всплыло предупреждение: «Эмоциональный модуль — критическая перегрузка».
Мы научились любить в перерывах между ремонтами. Она смеялась, когда я ронял инструменты или что-то делал не так. Я приносил с чёрного рынка жизненно необходимые детали.
Однажды мне удалось вытащил из грудной клетки древнего синтетика-дворника аудиочип с музыкой XXI века. На корпусе красовалась наклейка с полустёртым черепом и скрещёнными гитарами.
— Ого, что это? Аудиочип? — через прикосновение она подключила карточку к своему динамику. Стена звука ударила по барабанным перепонкам: визг меди, рёв, будто все демоны ада вырвались на свободу. Я знал, что раньше была другая музыка, но никогда не слышал прежде…
Лукреция дёрнула головой, как пойманная на краже.
— Это моя любимая песня, это рок! «Smells Like Teen Spirit». 1991 год, — её голос внезапно стал чётким, профессорским: — 146 BPM, диссонирующие аккорды, вокальная партия с эффектом разрушения…
Я одёрнул её руку, запись выключилась. Тишина взорвалась гулом вентиляторов.
— Откуда ты…?
— Я… Я помогала проектировать систему аудиопрограммирования, — она провела пальцем по шраму на шее, откуда торчали провода. — Тот, кому я принадлежала… Он был одержим нейролингвистикой.
Она щёлкнула ногтем по чипу, и музыка сменилась текущей поп-волной: монотонный бит, голос-робот, повторяющий едва слышное «соблюдай правила».
— Слышишь суббас? — её глаза сузились до щелочек. — 40 Гц. Ровно. Как метроном, — она приложила мою руку к горлу, заставив почувствовать вибрацию. — Через двадцать минут прослушивания твой мозг начнёт выделять дофамин от слов «подчиняйся».
Я вырвал руку, но ритм уже пульсировал в висках.
— А рок? — ткнул пальцем в старый чип.
Она снова подключилась и рассмеялась. Смех вдруг совпал с гитарным риффом из динамиков.
— Хаос частот. Непредсказуемые паузы, — Лукреция встала, дёргаясь в такт, будто её тело вспоминало мышечную память. — Это ломает паттерны. Вызывает… — она замолчала, переводя взгляд на мои губы, — … Желание бунтовать.
Внезапно она положила чип в свой рот и улыбнулась. Из ее динамиков полилась музыка.
Мы слушали рок до рассвета. Она показывала мне, как распознавать коды в музыке:
— Слышишь этот вой? Это фа-диез. На этой частоте когда-то передавали секретные послания диссиденты… Красивая нота, она будто заставляет тебя усомниться в том, что было до нее. Я обожаю тональность фа-диез минор…
Когда её нейрочип начал сбоить от перегрузки, Лукреция прислонилась лбом к моей спине.
— Они боялись не музыки, — прошептала она. — Они боялись, что кто-то снова научится кричать и быть собой.
Однажды она застала меня за разбором старого кардиостимулятора.
— Ты знаешь, как бьётся человеческое сердце? — её пальцы легли мне на грудь. — Раз-два. Пауза. Три-четыре. Сбой. Как же мне не хватает этого стука…
Ночью она показала мне своё сердце. Настоящее, спрятанное за три слоя брони. Кварцевый кристалл, пронизанный трещинами, от которого тянулись сотни композитно-оптоволоконных проводков, едва различимых глазом.
— Они вживили его, когда стирали память. Моё сознание не в мозге, как ты думал раньше, не так, как у синтетика. Я вся внутри этого кристалла…
Я приложил ладонь к холодной поверхности. Где-то в глубине мерцали искры.
— Видишь? — её голос дрогнул. — Это и есть я.
Её губы пахли металлом и горелой изоляцией. Когда мы целовались, на моём языке оставался привкус лития и озоном, а сердце обливалось жизнью. Я первый раз был настолько живой и нужный.
Указ пришёл с утренним дождём. Голограмма над городом пылала кровавым текстом: «ВНИМАНИЕ! Статья 7.14. Запрет симбиотических связей человека и синтетика».
Лукреция стояла у окна, наблюдая, как дроны разносят объявления по кварталам.
— Тимур… — её голос дал сбой. — Они начали облавы в соседнем секторе.
Я прижал её к стене, впиваясь пальцами в трещины на её спине.
— Мы переедем. В старые шахты или за пределы города.
Она отстранилась, обнажив грудную пластину с гравировкой: «Собственность корпорации „Синтез-Примула“.
— Я убила человека, — вдруг сказала она. — Того самого, кто писал нейролингвистическую музыку… Убивала медленно. За то, что он избивал и каждый день насиловал меня. После этого меня попытались стереть и выкинули в утильканаву. Только они не учли, что моя память заключена в сердечном кристалле. Они не знали, что я особенный синтетик. На свалке я пролежала двенадцать лет, обездвиженная, завёрнутая в брезент и запертая в этом ужасном теле. Двенадцать лет мое сознание билось по страшным лабиринтам память. Я бы навечно затерялась в этом кристалле, если бы ты не нашел меня…
Дождь стучал по крыше. Вентиляторы климатической установки медленно крутились. Диагностический экран мигал красным: «Резерв памяти — 9 %». Я молча смотрел на неё, не веря своим ушам.
— Ты боишься меня? — спросила она, задрожав всем телом.
— Нет. Ты единственная, кто не лжёт.
— Тимур… — вдруг она перешла на шепот: — Моё ядро скоро погибнет. Если не найти замену, то и кристалл перестанет работать.
— Давай переселим кристалл в другое тело?
— Это не поможет… К кристаллу идут дополнительные нервные окончания, и если ты вытащишь его из тела, то кристалл погибнет. По сути мое механическое тело — одноразовая штука.