Луна и солнце
Шрифт:
— Я не стану препарировать эти части на глазах дам. А ты не будешь их зарисовывать.
— И кто же тогда их запечатлеет?
— Шартр.
Мари-Жозеф оскорбленно воскликнула:
— Да из него художник, как из тебя композитор! Я зарисовывала для тебя срамные части животных, наверное, раз сто!
— В детстве. Когда я еще не понимал, что это надо запретить.
— В следующий раз ты прикажешь мне надеть штаны на лошадь.
Негодование, изобразившееся на его лице, так позабавило ее, что она не удержалась и решила его подразнить:
— А
— Дамы надевали штаны? — раздался голос графа Люсьена.
Граф Люсьен приближался к ним со стороны главного входа. За ним слуга нес портрет его величества в богатой резной раме. Он поставил портрет на королевское кресло, отвесил глубокий поклон и, пятясь, удалился, словно пред лицом самого короля.
— На лошадей надевали штаны, — поправила Мари-Жозеф.
— Странные обычаи у вас на Мартинике.
Граф Люсьен широким жестом сорвал шляпу и поклонился портрету.
— На Мартинике на лошадей штаны не надевают, — хмуро откликнулся Ив.
— Простите нас, граф Люсьен. Я совсем задразнила брата, и он теперь не в духе. А как вы себя чувствуете?
— Просто великолепно для человека, который битый час спорил с цензорами Черного кабинета [13] .
Он подал ей письмо.
— Что это?
— Адресованное вам послание минхера ван Левенгука.
13
Черный кабинет (фр. Cabinet noir) — отделение почтового ведомства, занимавшееся перлюстрацией и дешифровкой писем, якобы в целях предотвращения антигосударственных настроений. Впервые было создано во Франции в XVII в.
— Граф Люсьен, вы просто чудо!
Он с загадочным видом пожал плечами, словно давая понять, сколько дипломатических усилий пришлось ему приложить, чтобы вырвать письмо из когтей королевских шпионов.
Она прочитала написанное на латыни послание: минхер ван Левенгук высоко ценит интерес, проявленный к его работам молодым французским дворянином, и весьма сожалеет, но не может продать свой микроскоп…
На мгновение ей показалось, что он обращается к Иву, но потом она вспомнила, что писала от собственного имени.
«Наверное, господин ван Левенгук, а он ведь, без сомнения, еретик, принял мое конфирмационное имя за мужское», — подумала она.
Разочарованная, она стала читать дальше:
«…однако, как только наши страны преодолеют прискорбные разногласия, минхер ван Левенгук будет счастлив пригласить месье де ла Круа к себе в мастерскую».
Мари-Жозеф вздохнула и с печальной улыбкой обратилась к графу Люсьену:
— Значит, контрабанду мне получать не придется.
«И непристойные голландские лубочные картинки
— Я знаю, — сказал он и добавил, заметив ее удивленный взгляд: — Простите, мадемуазель де ла Круа, но я был обязан прочитать письмо. Иначе как мне было объяснить цензорам, почему вам можно его передать?
— Благодарю вас, сударь. Видите, все-таки я прошу у вас не более, чем вы в силах сделать.
Граф Люсьен поклонился.
Он отдал приказания слугам, и те переставили шелковые ширмы так, чтобы показать секционный стол зрителям и скрыть от живой русалки.
«Граф Люсьен озаботился бы несчастьями русалки только из опасения, что ее крики будут мешать королю!» — подумала Мари-Жозеф.
— А его величество все-таки соблаговолит присутствовать на вскрытии?
Она поспешно подняла руки к волосам, чувствуя, что они стали выбиваться из-под шпилек.
— Он уже здесь, — ответил граф Люсьен, кивком указав на портрет. — Но на сей раз он не заметит, что ваша прическа в беспорядке.
Месье Гупийе, капельмейстер, пробрался к ним сквозь толпу, собравшуюся поглазеть на вскрытие:
— Отец де ла Круа, позвольте мне минуту поговорить с вашей сестрой.
— Она занята, сударь, — ответил Ив.
— Я весьма озабочен, отец де ла Круа, — разразился длинной тирадой месье Гупийе. — Я весьма озабочен, месье де Кретьен. Мадемуазель де ла Круа, повторю, я весьма озабочен. Мы должны обсудить кантату.
— Я уже начала ее… Я могу работать ночью.
— Эти занятия отнимут все ваше время, мадемуазель де ла Круа, — возразил граф Люсьен. — Подумайте, ночью сочинять музыку, а днем постигать тайны разлагающейся плоти.
Мари-Жозеф усмехнулась.
— А вам потребуется инструмент? — спросил граф Люсьен.
— Конечно ей потребуется инструмент! — воскликнул месье Гупийе. — Неудивительно, что она до сих пор не написала ни ноты! Неужели вы думаете, что она способна всецело сочинять в уме?
— Вы не могли бы на время предоставить мне клавесин? — произнесла Мари-Жозеф, обращаясь к одному графу Люсьену: она боялась не сдержаться и сказать месье Гупийе грубость.
— Все, что пожелаете, — ведь вы исполняете волю его величества.
— Пожалуйста, сударь, пусть клавесин будет маленький-маленький: у меня такая тесная комнатка.
— Сестра, принеси ящик для живописных принадлежностей, — велел Ив. — Мы начинаем.
Она торопливо сделала книксен графу Люсьену и портрету короля и бросилась на свое место, испытывая облегчение от того, что Ив не стал отсылать ее прочь. Но вот если бы он отправил восвояси месье Гупийе…
Месье Гупийе не отставал:
— С вашего позволения, я бы хотел проследить за тем, как продвигается сочинение кантаты. — Он старательно отводил взгляд от мертвой русалки. — В конце концов, вы всего лишь женщина и дилетантка. Не прибегнув к моей помощи, вы рискуете оскорбить слух его величества неумелой пьесой.