Луна и солнце

Макинтайр Вонда Нил

Она вновь его недооценила и не поняла того, что рассказали о нем другие. Разве мадам не поведала ей неявно, полунамеками, что граф Люсьен — развратник? Неужели шевалье де Лоррен не предостерегал ее? У нее не было повода разочаровываться в графе Люсьене.

«Интересно, — подумала она, — а мадемуазель д’Арманьяк Шартр и граф Люсьен будут делить? Интересно, они знают, что они соперники?»

В гостиной Ива она накинула на клавесин чехол, а потом выложила на маленький приоконный столик лист рисовальной бумаги и лист нотной. «Вот было бы чудно правой

рукой рисовать, а левой одновременно записывать музыку!» — размечталась она.

Она выбрала бумагу для рисования. Эскиз медали для его величества потребует меньше времени. К тому же она до сих пор не имела даже самого общего представления о будущей пьесе. Кантата подождет, но, как только Мари-Жозеф настроит прекрасный инструмент и заиграет на нем, вдохновение придет само собой.

Она просмотрела стопку зарисовок со вскрытия и отложила их. Подобная работа помогала совершенствовать технику, но начисто лишала вдохновения. Никакое изображение мертвой русалки, освежеванной плоти, обнаженных костей и мышц не будет отвечать требованиям графа Люсьена. На медали его величества русалка должна быть представлена живой, сильной, яростной и опасной — только такая добыча сделает честь христианнейшему монарху.

Она попыталась вообразить, как водяной выглядел при жизни, но вместо этого зарисовала его лицо, как оно предстало ей в смерти, с нимбом битого стекла и сусального золота. И только завершив эскиз, осознала, почему ее брат сжег первый вариант рисунка. Водяной казался на нем мертвым богом с ликом горгульи, демоническим Христом, увенчанным не терновым, а стеклянным венцом.

«Неудивительно, что в прошлом русалок считали сатанинским отродьем», — размышляла Мари-Жозеф. Она боязливо поежилась и спрятала рисунок на самом дне ящика.

Она представила себе, как русалка резвится в море, выпрыгивает из волн, словно дельфин, поет, как соловей. Она представила ее себе жестокой и безжалостной, точно гигантский спрут. Она изобразила ее свободной, нежащейся на волнах, которые льнут к ее гибкому телу.

Рисунок подрагивал в неровном свете оплывающей свечи; казалось, он вот-вот оживет. Морская тварь испустила крик не ярости и страха, а неистовой, неудержимой радости.

Мари-Жозеф ахнула и рывком выпрямилась. Ее тело содрогалось от несказанного, ужасающего наслаждения.

За стенами дворца светилась во тьме дымка тумана, заполняя весь сад, и потому мраморные статуи, казалось, шествовали по облакам, а русалочий шатер превратился в остров, плывущий по призрачному морю. В ночи послышались звонкие трели, с каждым мгновением набиравшие силу. Меж апельсиновыми деревцами метались какие-то тени.

«Это Шартр и его возлюбленная? — подумала Мари-Жозеф. — Или это инкуб и суккуб?»

Тени заметили ее и, обнаженные и прекрасные, стали манить к себе. Они умоляли отдаться им, обещая в награду радость и наслаждение. Она вздрогнула, с горечью осознав, как легко впасть в искушение, но не могла видеть в них духов зла.

Мари-Жозеф заморгала, не в силах отличить создания

собственного воображения от снов.

А русалка тем временем все пела. Мари-Жозеф распахнула окно. Вместе с нежной мелодией в комнату проник холодный, влажный ночной воздух. Она схватила перо и записала рефрен.

Несколько часов спустя, когда луна зашла, зодиакальный свет превратил стелющуюся дымку тумана в сверкающее расплавленное серебро.

Русалка затихла. Тени исчезли. Перо выпало из сведенных судорогой пальцев Мари-Жозеф. Она собрала листы, покрывавшие весь пол, — рисунки и партитуру кантаты. Дрожащая, измученная, с воспаленными глазами, она онемевшими руками захлопнула окно и сжалась в комочек под роскошным плащом шевалье.

Глава 14

Люсьен прижал ладонь к щеке Жюльетт, чтобы в последний раз ощутить и навсегда запомнить тепло ее кожи, ее грубоватый юмор, ее остроумие, оспинки на лице, столь же дорогие ему, сколь и ее карие глаза, длинные, шелковистые прямые волосы, которые она убирала совсем просто, дерзко отвергая моду на причудливые прически и кокетливые локоны.

Она отвернулась, даже сейчас пытаясь скрыть обезображенное рубцами лицо.

— Я буду по тебе скучать, — сказал он.

— А я по тебе. — Она наклонилась и поцеловала его. — Но я всегда буду с любовью вспоминать тебя и наш роман.

Он помог ей сесть в карету и долго глядел ей вслед, пока карета не исчезла в лучах рассветного солнца.

Зели опустилась на одно колено, Люсьен забрался в седло и направил лошадь к дворцу. Сначала она шла шагом, словно наслаждаясь прекрасным осенним утром; потом загарцевала, резко взмахивая хвостом. Он пустил ее рысью, затем прошептал что-то ей на ухо — и она понеслась галопом.

Люсьен больше не сдерживал Зели, но даже стремительный бег и жизнерадостность кобылы, которыми он так привык наслаждаться, не могли заглушить боль разлуки с маркизой де ла Фер.

Зели полетела по Парижскому проспекту, но Люсьен уговорил ее перейти на более спокойную рысь. На подступах к дворцу уже показались посетители, а он не хотел задавить лошадью подданных его величества.

«Мы с Жюльетт навсегда запомним эту последнюю ночь, — размышлял он, — и ласки, которые дарили друг другу. Постарайся не думать о предстоящей ночи и холодной постели. Лучше подумай, какой подарок сделать ей к свадьбе в знак глубокого почтения. И предвкушай мадемуазель д’Арманьяк».

Поравнявшись с экипажами, детьми, киосками, в которых продавали мороженое и давали напрокат жестяные шпаги, Зели нервно запрядала ушами. Все это она видела тысячу раз. На поле брани или на охоте она превращалась в самого доблестного скакуна, надежного, осторожного и храброго. Однако иногда от скуки она делалась мнительной, начинала показывать норов и могла в ужасе встать на дыбы, если рядом с ней обламывалась сухая ветка. Но бывало, что она невозмутимо, как ни в чем не бывало скакала себе легким галопом, когда из-под копыт у нее внезапно взмывал фазан.