Луна и солнце

Макинтайр Вонда Нил

Глава 18

Лунный свет проникал сквозь оконное стекло и изливался на пол. Мари-Жозеф выскользнула из постели. Она замерла на минуту, и приступ слабости и головокружения миновал.

Халида крепко спала; Ив уже ушел. Зябко поеживаясь, Мари-Жозеф накинула на плечи плащ Лоррена и пробралась в гардеробную. По пути ей приходилось опираться на стены и держаться за дверную ручку, чтобы не упасть.

В гардеробной ее объяли ароматным облаком духи Лоррена, и желудок тут же свело судорогой. Она сбросила плащ,

изо всех сил борясь с подступающей дурнотой. Она никогда больше не наденет его плаща, каким бы мягким и теплым он ни был. Она сожгла бы его, если бы смогла сейчас развести огонь.

Она распахнула окно и стала глядеть в ночной сад. Над темницей русалки нависала луна; до полнолуния оставалось два дня. Мари-Жозеф попробовала было напевать, но с губ срывался только шепот.

Однако русалка услышала ее и откликнулась песней.

«Она жива, — подумала Мари-Жозеф. — Спасибо графу Люсьену…»

Мари-Жозеф схватилась за перо. Песнь русалки обогатила кантату новой сценой. Словно разбрызгав крохотные кляксы, перо забегало над нотным станом, расставляя мелизмы. Свеча растеклась лужицей воска, утопив саму себя.

Мари-Жозеф дописала последнюю ноту и помахала листом, чтобы высохли чернила. Кантата была завершена.

Мари-Жозеф сняла гобеленовую завесу с клавесина, набросила ее на плечи и открыла крышку.

С первыми неяркими лучами рассвета по щекам ее заструились слезы: она исполняла кантату, посвященную трагедии морского народа.

Люсьен, как всегда, присутствовал на церемонии пробуждения его величества, но мысли его были далеко. Пока доктор Фагон выполнял свои обязанности, Люсьен промокнул пот, выступивший на лбу его величества. Он склонился в глубоком поклоне, когда его величество отправился слушать мессу, но не последовал за ним. Церковь была единственным местом, куда он не сопровождал своего монарха.

— Доктор Фагон…

Люсьен и лейб-медик остались наедине в королевской опочивальне. Доктор оторвался от исследования содержимого монаршей ночной вазы после регулярно назначавшейся клизмы.

— Месье де Кретьен… — с поклоном откликнулся он.

Граф Люсьен ответил на его приветствие кивком:

— Полагаю, мадемуазель де ла Круа лучше? Я навещу ее позже.

Фагон неодобрительно покачал головой:

— Неудивительно, что у нее случился нервный срыв, она ведь занималась наукой, и рисовала, и писала музыку, а женщине все это не пристало. Кто-то должен поговорить с ее братом. Я назначу ей целый курс кровопускания.

— В этом нет необходимости, — произнес граф Люсьен.

— Прошу прощения? — изумленно воскликнул Фагон.

— Вы больше не будете пускать кровь мадемуазель де ла Круа.

— Сударь, вы намерены указывать мне, врачу, как лечить пациентку?

— Я намерен потребовать, чтобы вы уважали желания пациентки, а она против кровопусканий.

Люсьен говорил негромко и учтиво. Доктор Фагон отдавал себе отчет в том, как дорожит его величество мнением

Люсьена, какой благосклонностью короля он пользуется и как опасно идти против его воли.

Фагон развел руками:

— Если на этом настаивает его величество…

— Чрезвычайно маловероятно, что его величество пожелает присутствовать при процедурах.

— Зато весьма вероятно, что при сем случатся шпионы его величества!

— Незачем пускать на процедуры кого-то, кто мог бы вас выдать. Вы доверяете месье Феликсу?

Фагон подумал, потом снова поклонился:

— Я буду выполнять все ваши указания, пока…

Люсьен приподнял бровь.

— …пока на процедурах не пожелает присутствовать его величество.

Люсьен поклонился в знак благодарности. Он не мог требовать, чтобы доктор Фагон не подчинился приказам короля в его августейшем присутствии, и надеялся, что не потребует этого и Мари-Жозеф.

Клавесинная мелодия бегло наметила историю пленения русалки. Приступая к кантате, Мари-Жозеф воображала ее как повествование о героическом подвиге. Но с каждым исправлением она все более и более превращалась в запечатленную трагедию.

Закрыв крышку, она в задумчивости устремила взгляд на гладкое дерево, чувствуя себя усталой и опустошенной.

«Я должна как-то убедить его величество, что он поступает неправильно, — думала она. — Он же любит музыку. Если бы только он послушал пение русалки, то, может быть, увидел бы то, что вижу я, и понял бы ее».

Неожиданно дверь в гардеробную отворилась. Мари-Жозеф испуганно подняла голову. Она никого не ждала. Ее сестра отправилась прислуживать Марии Моденской; Ив отправился на церемонию утреннего пробуждения его величества.

Сладострастно пожирая ее взором, на пороге, отделяющем спальню от гардеробной Ива, стоял Лоррен. Его прекрасное лицо несколько портили темные круги под глазами.

— Как вы смеете, сударь, входить в комнату дамы без приглашения, да еще и в отсутствие ее компаньонки?

— К чему нам компаньонки, моя прелесть? На Большом канале мы прекрасно обходились без них.

В углу на полу валялся его бархатный плащ, прискорбно мятый и запятнанный солью. Лоррен поднял его и встряхнул:

— Смотрю, он вам пригодился.

— Можете забрать его.

Он уткнулся лицом в воротник плаща:

— Я чувствую ваши духи. Ваши духи, ваш пот, тайны вашего тела.

Она отвернулась, смущенная и взволнованная.

— Вы не удостоите меня даже улыбки? Король приносит меня в жертву на алтарь вашей красоты, а вы разбиваете мне сердце. Я бросаю к вашим ногам лучшее свое одеяние, но вам это решительно безразлично! — Он швырнул плащ наземь. — Я извожусь, я гублю себя, волнуясь о вашем здравии…

Он провел пальцем по щеке, обводя темное подглазье.

— Вы губите себя, — сухо поправила Мари-Жозеф, — ночными кутежами в Париже.

Лоррен восхищенно рассмеялся: