Луна и солнце

Макинтайр Вонда Нил

— Сударь! — Она наклонилась и стала собирать разорванные, помятые листы.

— Вопиющая бездарность! Это ужасно! — Он махнул дирижерской тростью в сторону Доменико. — Неужели вы думаете, что можете сравниться с непревзойденным синьором Алессандро Скарлатти!

Плечи у Доменико затряслись от смеха, но руки на клавишах не дрогнули: он так и играл пьесу, которую месье Гупийе счел произведением его отца.

— Синьор Скарлатти восхищался ею!

— А как же иначе? Он же итальянец — синьор Алессандро восхищался вашей белоснежной грудью, вашими…

—

Довольно, сударь, вы оскорбляли меня, как только могли!

Она повернулась к выходу, но месье Гупийе преградил ей дорогу.

— Его величество велел вам сочинить пьеску, всего-то несколько минут музыки! — разразился гневной тирадой месье Гупийе. — А вы оскорбляете меня, оскорбляете его величество! Вы приносите это раздутое страшилище! — Каждую порцию брани он сопровождал выразительным ударом дирижерской трости оземь. — Вы очаровали его величество своим кокетством, но никакое ваше очарование не заставит его закрыть глаза на вашу неудачу, на которую вы обрекли себя сами своей самонадеянностью и высокомерием!

— Вы поступаете нечестно, сударь!

— Вот как? Кантату по праву надлежало писать мне, его величество никогда бы не заметил вас, если бы не исправления, которые я внес!

— Которые внес малыш Доменико, месье Гупийе. Достойно презрения, что вы похитили плоды моих усилий, но присвоить себе заслуги ребенка…

— Ребенка?! Нашли тоже ребенка! — Обернувшись к Доменико, он угрожающе взмахнул дирижерской тростью. — Мне известно из достоверных источников, что ваш «ребенок» — лилипут тридцати лет от роду!

— Мне шесть! — крикнул Доменико, не прерывая игры.

Мари-Жозеф рассмеялась, не в силах сдержаться: уж очень забавно выглядела вся эта сцена, но ее смех лишь окончательно взбесил месье Гупийе.

— Как вы смеете надо мною потешаться?! Неужели я недостаточно важная персона? Разве не я обратил на вас внимание его величества?

— Сами того не желая, сударь!

— Не желая? Да как вы смеете говорить о желаниях?! Вы флиртуете с неаполитанцем, вы флиртуете с королем, вы флиртуете даже с карликами и содомитами, но пренебрегаете мною! Вы презираете меня!

— Прощайте, сударь!

Однако он не спешил ее пропустить.

— Неужели вы думаете, что я заметил вас потому, что на меня произвела впечатление ваша музыка? Ваши дилетантские пьесы и неумелая техника? Не стану отрицать, вы играли бы сносно — повторю, сносно, не более того! — если бы всецело посвятили себя музыке, но вы предпочли растратить попусту невеликие способности, которые были вам даны, и, может быть, оно и к лучшему! Женщины играют механически, не вникая в суть! Женщины играют как школьницы! А уж если женщины сочиняют музыку, это превосходит все мыслимое и немыслимое! Женщинам надлежит молчать! Женщины годятся только для одного, а вы столь глупы, что даже не в силах сообразить, для чего именно!

В уголках рта у него вскипела слюна. Он угрожающе возвышался над ней, не прекращая кричать.

Она схватила растрепанную стопку нот.

— Разрешите пройти!

Она намеревалась произнести эти слова ледяным тоном, чтобы поставить его на место, но голос ее дрогнул, выдав обиду. На другом конце зала молодые музыканты замерли в неловком

молчании, повернувшись спиной к руководителю оркестра: они боялись его не меньше, чем Мари-Жозеф.

— Дайте мне партитуру! — потребовал он. — Так и быть, я снизойду до вас и выберу несколько отрывков на маленькую пьесу, но вы должны отблагодарить меня, а его величество — узнать, кому вы обязаны своим успехом.

— Нет, сударь. Я не оскорблю слуха его величества несовершенной музыкой, написанной женщиной.

Гупийе отодвинулся, пропуская ее, но поклонился с издевательским видом:

— Хотите уйти? Что ж, идите. Без моей помощи вас ждет неудача. Я передам его величеству, что вы пренебрегли его повелением и ничего не написали!

Мари-Жозеф ехала верхом на Заши по направлению к фонтану Аполлона, прижимая к себе ящик для живописных принадлежностей и лежащую внутри его партитуру. Она не решалась вернуться в музыкальный салон. Может быть, когда Доменико закончит упражняться, ей удастся его разыскать.

«А стоит ли его разыскивать? — размышляла она. — В конце концов, он просто маленький мальчик, пусть даже вундеркинд, может ли он беспристрастно оценить мою музыку? К тому же месье Гупийе наверняка запретит ему играть мою кантату. Пусть бы месье Гупийе выбрал несколько фрагментов, тогда бы я не совсем уж опозорилась перед его величеством».

Но на самом деле она не могла вынести мысль о том, что месье Гупийе станет переделывать музыку русалки.

В фонтане Аполлона русалка пела и выпрыгивала из воды на потеху зрителям. Мари-Жозеф постаралась забыть о своих бедах и унижениях. Они были ничтожны в сравнении с опасностью, грозившей русалке.

Она пробралась сквозь толпу к клетке, возле которой сидела стайка придворных дам в ярких нарядах, и смотрела, как резвится морская женщина. Мадам Люцифер курила маленькую черную сигарку и что-то шептала на ухо мадемуазель д’Арманьяк, щеголявшей в уборе из павлиньих перьев, полностью скрывавших ее волосы.

Увидев Мари-Жозеф, мадемуазель д’Арманьяк встала. Остальные дамы последовали ее примеру. Мари-Жозеф в немалом удивлении сделала реверанс.

Встав на колени на бордюре фонтана, она пропела имя русалки. «Русалка, ты не поведаешь этим земным людям какую-нибудь историю?» — попросила она.

Русалка подплыла к подножию лестницы и подняла руки: Мари-Жозеф сцепилась пальцами с перепончатыми пальцами русалки.

Русалка фыркнула; по припухлостям на ее лице словно прошла рябь. Она поднесла к лицу левую кисть Мари-Жозеф, заставив ее наклониться, потыкала коготками в повязку и слегка покусала узел, который ее удерживал. Когда русалка надавила на бинт, боль пронзила руку Мари-Жозеф с новой силой.

— Пожалуйста, не надо! — Мари-Жозеф отдернула руку. — Мне же больно!

В шатер, смеясь и расталкивая толпу, явились несколько придворных. Лоррен провел в первый ряд пятерых-шестерых молодых аристократов. Они с преувеличенной учтивостью поклонились дамам и портрету его величества, а потом, небрежно развалившись, вытянув ноги и затягиваясь сигарами, уселись в кресла. Мари-Жозеф поспешно отвернулась от Лоррена и Шартра.