Луна, луна, скройся!

Мазикина Лилит Михайловна

В кургане я очень сильно ушибла лодыжки и ступни. А здесь что будет? Сломаю?

— Надо было взять верёвку, — говорю я, и в этот момент люк под грудой хлама громыхает при попытке его поднять. Я даже вскакиваю и понимаю, что уже совсем пришла в норму.

Когда мы вылезаем, пройдя почти весь чердак, я спрашиваю:

— А жрецы эти не догадаются нас ловить снизу?

— А зачем я, по-твоему, так громко спрашивал? Конечно, догадаются. Поэтому ты сейчас полезешь в трубу.

— И, словно маленькая Сэок, окажусь на кухне? Хороший план, но разве на кухнях в гостинице печи не поддерживаются всё время горячими?

— Печи — да. Камины в комнатах —

нет. Поэтому ты сейчас залезешь в трубу, на которую я тебе покажу, и вылезешь в номере снизу, прямо на втором этаже. Он сейчас пуст и заперт. Ты ведь неплохо умеешь прятаться, да? И размеры у тебя… компактные. Спрячешься в каком-нибудь не самом очевидном месте и подождёшь час или два. Потом беги к кургану, который мы обвалили последним, и жди там меня. Не больше суток. Если я не приду, лучше не валяй дурака и вернись в Галицию к своему императору. Шимбровского пытаемся остановить не только мы, но и ещё как минимум одна «волчица» — Люция — и один жрец. Потихоньку они его доконают, а ты и так много сделала.

Я ловлю его взгляд, прежде, чем ответить:

— Поняла.

Сначала мне непонятно, как можно незаметно проскочить в трубу. С дюжину мрачных мужчин смотрит на нас снизу — и отлично видит, а мы ползём по крутому скату. Но, когда мы останавливаемся у одной из толстых каминных труб, Твардовский говорит:

— Сейчас я прыгну вниз. Пока они будут на меня глазеть — полсекунды, секунда, но ты быстрая у меня, я знаю — вскакиваешь в трубу. Там скобки внутри, чтоб держаться. Готова?

Вдох. Выдох. Вдох.

— Да.

Марчин берёт разбег и на короткий миг будто зависает в воздухе чуть выше края крыши, широко-широко раскинув руки. И в этот самый миг прыгаю и я: вверх, внутрь, больно ушибаясь коленями, грудью, локтями. Скобки жирные и грязные, и руки чуть не проскальзывают по ним — но всё же не проскальзывают. Я нащупываю ногами ещё скобки и, содрогаясь от отвращения, лезу по этой «лесенке» вниз так быстро, как только можно.

Я не буду думать, с какой высоты без опаски для себя может падать Марчин.

Я не буду думать, смотрел ли на меня хоть один из мертвецов. И как быстро они догадаются, где я, даже если не смотрели.

Я не буду думать, нет ли среди людей Шимбровского кого-нибудь с саблей на боку — и таким же хорошим владением ею, как у Марчина.

Я просто очень быстро лезу вниз по узкому и вонючему чёрному лазу.

Камин, по крайней мере, не заполнен какими-нибудь дровами, кусками угля или пеплом, и я приземляюсь относительно комфортно; зато при свете из окна вижу, что вся перемазалась жирной сажей. Если я выйду из камина, спрятаться не будет никакой возможности: меня выдадут следы ног, такие чёткие, словно я сама захотела дать подсказку преследователям. Этого момента Твардовский как-то не учёл, и я на пару секунд впадаю в панику — насколько это вообще возможно с учётом и так далеко не спокойного душевного состояния.

Но паниковать сейчас никак нельзя. Надо думать логически.

Я могу попробовать использовать волшебство Сердца Луны. Но поможет ли оно мне, если я буду слишком на виду? Я пытаюсь вспомнить момент, когда меня по следам настиг Марчин. С одной стороны, я лежала практически на открытой местности, ещё и в белом платье — с другой, всё-таки на мне было накидано некоторое подобие покрова из лопухов — а символическое в магии очень важно. Считать ли за такой покров слой сажи? Или попробовать влезть назад в трубу — и не видеть того, что происходит под пятками? Ой, нет, последнее уж вовсе невыносимо,

слишком страшно, чтобы я на такое решилась. Может быть, попытаться влезть в трубу вверх ногами? Я мысленно представляю, как это возможно осуществить, и признаю идею слишком глупой.

Мыслей никаких больше нет, и поэтому я разрешаю себе всё-таки впасть в панику и просто сидеть, забившись в самый уголок камина и переполняясь чувством ужаса.

Они соображают быстрей, чем мне хотелось бы. Уже минут через двадцать я слышу, как поворачивается ключ в замке, и чуть не с опозданием вспоминаю, что надо делать.

Пусть они меня не заметят. Пожалуйста, пусть они меня не заметят. Пожалуйста, Айнур, пусть они меня не заметят, не заметят, не заметят, не заметят…

Их входит сразу трое, и с ними — бледный и встрёпанный, будто со сна, портье со связкой ключей в руках. Из-за него мне даже кажется первую секунду, что всё кончено — он замечает меня сразу и смотрит с таким же ужасом, как и я на него. По счастью, несмотря на это, я машинально продолжаю повторять свою мантру. По счастью, мёртвым полякам не приходит в голову посмотреть на лицо какого-то там литовца. По счастью, сажа оказывается достаточным покровом. Продолжая повторять и повторять про себя волшебную фразу, я подношу дрожащий палец к губам, и литовец соображает всё-таки отвернуться, хотя, дурак такой, кивает мне — нет, ну до чего же хорошо, что польские паны не привыкли глядеть на литовцев!

Мертвецы деловито осматривают шкаф, тумбочку, заглядывают под стол, под кровать, за кресло, за бюро, не ленятся поглядеть в ванной в корзине для белья; проверяют решётку вентиляционного хода — куда я бы ни в жизни не поместилась — осматривают и каминную трубу.

— Заслонкой надо закрывать, — угрюмо пеняет один из жрецов портье.

— Да, сударь, — смиренно отвечает тот. — Простите, сударь. Недосмотр.

Наконец, мертвецы выходят. Портье несколько секунд мешкает, словно раздумывая, не заговорить ли со мной, но всё-таки уходит, аккуратно запирая за собой дверь… и тут же отпирая обратно почти непрерывным движением ключа. Господи, до чего добрый человек! Я за его здоровье десять свечек поставлю, Господи!

На всякий случай я сижу до темноты. Нет, я не надеюсь, что жрецы взяли и легли спать, к тому же не оставив никого приглядывать за гостиницей вообще и моим номером в частности, но в тёмное время суток я себя чувствую как-то уверенней. Поэтому я выбираюсь из камина, только когда за окном смеркается — и тут же несусь в туалет. Не так сложно сидеть почти неподвижно, как делать это, когда тебя отвлекают низменные нужды.

В ванной я залезаю под душ и скребу, скребу кожу вафельным полотенцем — за неимением мочалки — вымываю и выполаскиваю волосы с огромным количеством шампуня, не меньше десятка маленьких флакончиков из шкафчика. Вода с меня сначала льётся угольно-чёрная, потом она сереет, бледнеет и, наконец, становится похожей на самую обычную воду. Все водные процедуры проходят в некотором напряжении — конечно, шанс, что сюда придут снова, невелик, но… Высушив волосы феном и заплетя косу, я обнаруживаю, что одеться мне практически не во что: всё в жирной саже и воняет гарью. Даже бельё воняет, хотя, по счастью, не мажется. Я пробую оттереть сажу полотенцами и извожу весь найденный в шкафчике запас — полотенца становятся такими же чёрными и вонючими, какой всё равно осталась одежда. Приходится с отвращением влезать в то, что есть, и, наконец, выходить уже из номера.