Луна, луна, скройся!
Шрифт:
— Ясно. Принести что-нибудь тебя укрыть?
— Нет.
Я замечаю, что его ножны пусты. Оглядываюсь — сабли нигде нет. Потерял. Не очень хорошо, но и не так уж страшно. Не может быть, чтобы не было способа добыть ещё одну.
— Не надо сидеть, — говорит Марчин.
— Что?
— Нельзя женщине сидеть на холодном. Иди.
— Куда? Сидеть на холодном там, где ты этого не увидишь?
— Садись в седло.
— Я не умею.
Бледные губы мучительно кривятся.
— Всё в порядке, — поспешно говорю я. — Сейчас я что-нибудь придумаю. Сейчас отойду,
Сначала я пытаюсь снять седло с коня — я дважды видела, как это делает Марчин; но пряжки ремней, удерживающих его, моим окоченевшим пальцам никак не поддаются. Сухих еловых лап сейчас не достать. Я оглядываю лес и дорогу поодаль почти в отчаянии. Вздохнув, сначала принимаюсь идти, а потом и бежать — в сторону пригорода.
Ну да, не очень хорошо воровать придверные коврики. Но ведь правда холодно.
Когда я снова устраиваюсь возле Марчина, начинает светать.
Мы молчим, долго. Иногда у меня начинает клониться голова, и перед глазами проносятся яркие, обрывистые картины. Потом я стряхиваю дремоту. В середине дня Твардовский, побулькивая кровью во рту, спрашивает, не голодна ли я.
— Хочешь предложить мне кусочек твоей ноги? — хмуро интересуюсь я.
— Не хочу, чтобы ты мучилась.
— Я тоже контролирую, — ложь действительно стала даваться мне легко, как дыхание. — Танцовщицам всё равно приходится разгрузочные дни устраивать. Я привыкла.
— А живот у тебя бурчит.
— Лишь бы не кашлял, не бранился и не декламировал Овидия.
Твардовский слабо улыбается — и я вижу, что он это делает для меня. Нашёл, кого и когда утешать — кто из нас, спрашивается, сейчас похож на умирающего?
Время от времени я расхаживаюсь, потому что ноги затекают и холодеют.
От заката лицо Марчина впервые на моей памяти кажется румяным.
— Знаешь что, — говорит он, — я думаю, это было серебро.
— Плохо. От серебра раны у мертвецов не заживают, значит, придётся тебя сначала повернуть и зашить, а потом ещё распарывать и латать поосновательней. Чтоб ты мог ходить и прыгать без опаски развалиться пополам. Как ты думаешь, может быть, подойдёт какой-то клей? Или смола? Или лучше прошить в несколько слоёв?
— Лиля, послушай меня. Это было серебро, и смола, клей, нитки, ничего не подойдёт. Я не чувствую уже почти ничего, кроме головы. У меня уже лицо понемногу немеет.
— Это от холода.
— Лиля, я мёртвый жрец. На меня холод действует не так, как на вас. Поэтому слушай меня, пожалуйста. Слушай!
— Я слушаю, — почему-то это не получилось сказать в полный голос. Я повторяю, но снова выходит полушёпот:
— Я слушаю.
— В правом боковом кармане, который на молнии, деньги. Ещё довольно много. Возьми их потом, это раз. Поняла?
— Да.
— В левом кармане, тоже где молния, колбаса. Хватит ещё, наверное, на месяц.
— Ясно.
— Саблю я потерял, поэтому голову тебе придётся отпилить мне ножом. Но ты справишься.
— Я не…
— Сделай так, чтобы она была закопана в моей усадьбе. Сделай это. Обещай мне.
— Хорошо. В усадьбе.
— Тело слишком тяжёлое, даже не морочься с ним. Если
— Да.
— И ради… ради чего угодно хорошего, прошу тебя, умоляю тебя, позаботься о Ядвиге.
— Ладно.
— Всё. Теперь уже немного. И знаешь — хорошо. С утра больно было. Очень. Сейчас уже нет. Даже губы немного онемели. Скоро.
— Марчин?
— Да?
— Прости меня, пожалуйста. На самом деле я никогда не была проституткой. Я это сдуру тебя дразнила.
— Ну… и… хорошо. И хорошо. Я рад. Странно только… что сейчас сказала.
— Просто хотела, чтобы ты знал, что я тебя целую чистыми губами.
— Глупая…
Он снова улыбается, слабо-слабо. И я наклоняюсь и трогаю его губы — совсем ледяные — своими. Я не могу заставить себя сделать что-нибудь затейливей и тем более коснуться его рта языком, и просто прижимаюсь. Долго. Долго. Когда я выпрямляюсь, Твардовский уже совершенно точно мёртв окончательно. У меня на губах горький вкус его крови. И я не удерживаюсь от того, чтобы облизаться и проглотить — слишком похожа на кровь вампиров.
Голову я заворачиваю в два не очень, увы, чистых коврика из рогожки и долго потом прикрепляю к седлу при помощи Марчиновых шнурков. Отвязываю коня и говорю ему:
— Иди домой. Домой. Понимаешь?
Конь молчит, кося на меня налитым кровью глазом. Я с силой шлёпаю по крупу, отскакиваю, и животное трусит по опушке куда-то прочь. Надеюсь, всё же к усадьбе Твардовских. Уж Ядвига догадается, что делать с моей посылкой.
Когда я дёргаю подошедшего портье за штанину, он даже немного подпрыгивает. Наклоняется, видит меня у себя под стойкой — я сижу там, довольно равномерно покрытая уже высохшей грязью — и глаза у него просто вытаращиваются. Нервно оглядевшись, он приседает на корточки, и мы оказываемся лицом к лицу.
— Глупая девочка, что вы здесь делаете? Вас уже спасали — вам бы уже бежать волчьим шагом. Куда вы лезете? В гостинице полно злых панов, все поджидают вас. Думают, что вы всё ещё где-то здесь.
— Я где-то здесь, — хмуро говорю я. — В моём номере сколько?
— Было двое. Если никто не вышел и никого не позвали. Как вы сюда вошли?
— Через прачечную.
— Там же стоит один!
— Уже нет.
Сложным оказалось не подобраться — если сила у мёртвых жрецов вампирской, по моим ощущениям, не уступает, то тонкостью слуха они не отличаются. Умеешь подойти так, чтоб не сразу услышал вампир — подкрасться к жрецу не составляет ни малейшего труда. Сложным было и не убить — похоже, быстрота реакций была личным достоинством Марчина, а жрец у прачечной не мог сравниться и с «волком», так что мой любимый приём «прыгнуть на холку — ударить» прошёл отлично. Сложным было оттащить крупного мужика в тёмный уголок, сначала вверх по ступенькам крыльца, потом внутрь в прачечную. Под кустом я бросить труп всё-таки не решилась и, волоча тело, семью потами облилась, представляя, как меня сейчас с ним застанут.