Луна, луна, скройся!

Мазикина Лилит Михайловна

— Вот как, кузен?

— Хорошо, один раз. Но и только.

И вот тогда, из какого-то совершенно детского желания уязвить, я и говорю:

— На самом деле, существование Польской Республики — это недоразумение.

Удар оказывается настолько меткий (ну, ещё бы, мне ли не знать, на что реагируют польские дворянчики), что Марчин даже не замечает резкой и нелогичной смены темы.

— За кем ты повторяешь эту чушь? Польша — древнее государство и когда-то вообще имело размеры от моря до мора, от Балтийского до Чёрного. То, что на некоторое время оно оказалось раздроблено и разодрано хищными соседями — вот где недоразумение, которое, по счастью, было исправлено в прошлом веке.

— И как так получилось, что два очень сильных и очень хищных соседа выпустили свою несчастную жертву из могучих

волосатых лап после совсем небольшого сопротивления? Ты же не можешь отрицать, что ни Вена, ни Москва в Польской войне не использовали своей военной мощи на всю возможную силу. Иначе бы вас просто раскатали несмотря на весь ваш панский гонор.

— Причину знает каждый школьник. В обеих Империях уже торжествовали идеи гуманизма и справедливости, и внутренние протесты и антивоенные выступления не давали правительствам развернуться.

— Это не причина. Это объяснение. Которое на самом деле совсем ничего не объясняет.

— Ну, хорошо. Смотри. Если между Францией и Венской Империей смогла остаться самостоятельной страной такая малявка, как Германский союз, почему бы более крупному, горячими патриотами населённому государству не возродиться?

— Германский союз, во-первых, служит прокладкой между двумя державами, а во-вторых, принадлежит двум влиятельным вампирским семьям, которым очень хотелось собственную страну.

— Ну, Польша никаким упырям точно не принадлежит.

— Вот и я говорю: её существование — историческое недоразумение.

Кажется, я впервые сумела довести Твардовского до состояния, если не близкого к бешенству, то по крайней мере похожего на таковое.

— Гораздо большее недоразумение — то, что есть поляки, которые отказались называть себя поляками и взяли себе бессмысленное варварское именование. Но и этому нашлось место в нашем мире.

— Не хотели подцеплять чужой дух — не должны были завоёвывать Русь Галицкую. Сами виноваты. Не хочешь вшей — не ходи в фабричный район.

Не то, чтобы я действительно считала русинов вшами, просто мне очень уж хочется ужалить жреца. Но он, напротив, внезапно остывает. Завтрак так и заканчивается — в весьма остывшей атмосфере. Допив кофе, я почти демонстративно укладываюсь спать, прямо в одежде. Кровать, кстати, в номере хоть и одна, зато двуспальная — портье решил, что мы собрались незаконно предаться разврату.

Если в прошлый раз книжку мне читала мать, то теперь я читаю сама, держа на коленках увесистый томик и рассматривая яркие, крупные иллюстрации, которые вдруг начинают двигаться, словно в мультфильме. Это и весело, и страшновато, как будто кроется за этим дурачеством картинок что-то не просто нехорошее, а даже зловещее и опасное.

«Жила-была девочка по имени Мальвинка. Она была старшей дочкой в бедной семье, и её раненько отдали в соседний город в ученики к одной портнихе по прозвищу Три Булавки. Да и то сказать, повезло — портниха-то была в городе известная и зажиточная, а девочка ей была почти незнакомая, племянница крестницы сестры. Уж как родители радовались, отдавая Мальвинку! И ходить теперь будешь в красивом платье и целых башмачках, и кушать три раза в день с фарфоровых тарелок — вот что они сказали ей, собирая в ученичество. Дали ей с собой маленькую ладанку и куколку, которую она очень любила, и больше ничего; из одежды — только то, что на ней была. Так и пришла Мальвинка к портнихе.

Ох, и нахлебалась же она горя! Портниха оказалась жадная и злая. Было у неё ещё одиннадцать учениц, таких же бедных девочек, как Мальвинка, и спали они вповалку на чердаке на старой соломе. Новое платье им дарили на Рождество, и было оно самое простое и из грубой ткани, башмачков Три Булавки не покупала ученицам вовсе, говорила, что незачем хорошим девочкам шляться по улице, а в церковь им ходить нечего, пока они не нагрешили — а если нагрешили, то ей такие ученицы вовсе не нужны. Ели девочки, по счастью, досыта, потому что от голода зрение ухудшается и пальцы делаются не такими гибкими и проворными — а ведь для того портниха и держала учениц, что только девочки не старше четырнадцати лет могли самыми маленькими иголочками делать самые крохотные стежки, которые очень ценились заказчицами, богатыми дамами. И стоило какой-нибудь девочке подрасти настолько, что ей трудно становилось держать тонюсенькую, с волосок толщиной, иголку, как она под каким-нибудь предлогом изгонялась из учениц. Портниха всегда прогоняла учениц

за день до Рождества, чтобы не дарить новое платье. Итак, от голода девочки не страдали, но пищу им давали самую простую и грубую: хлеб, да редьку, да немного студня по воскресеньям. И чердак отапливался хорошо, потому что от холода ученицы могли простыть, а от простуды голова кружится и руки дрожат. Вот так и жили.

Целый день, от зари до заката, а зимой и долго после заката, при свете лучин, девочки шили и шили. Кроме этого, их на самом деле ничему из портняжного ремесла и не учили: ни обмерять, ни выкраивать, ничему. А чтобы они сами не подметили чего-нибудь, Три Булавки запирала их в специальной комнате, куда только приносила еду, нитки и новое шитьё. Даже напёрстков она не давала девочкам из жадности, и, когда одна из них укалывала пальчик — а это случалось часто, потому что к вечеру от усталости у бедняжек уже клонились головки — то нужно было срочно замывать дорогую ткань холодной водой и дуть, пока не высохнет, а иначе за испорченное шитьё Три Булавки могла так отделать розгами, что потом на спину не ляжешь. Ниже спины портниха никогда не била, потому что иначе ученицы не могли бы работать — ведь стоя и лёжа много не нашьёшь; но и когда секут спину, очень больно и обидно, так что девочки всегда очень шустро замывали кровь и дули до головокружения, чтобы можно было скорее продолжить работу. За шитьём нельзя было девочкам ни спеть, ни поговорить — у портнихи были чуткие уши, и она вбегала в комнату при малейшем подозрении на шум, страшно бранилась и размахивала розгами, потому что была уверена, что разговоры и песни отвлекают от работы, и швы становятся неровными. Вот такое счастье досталось бедняжке Мальвинке, но она не смела пожаловаться отцу и матери или хотя бы тёте, которая жила в этом же городе, потому что понимала, как её будет трудно прокормить родным и не хотела отнимать кусок хлеба изо рта своего маленького братика или сестрички.

Итак, весь день девочки только и делали, что сидели, молчали да шили, но зато ночью, засыпая, они могли пошептаться друг с другом всласть. То они рассказывали друг другу о своих родных, то мечтали о новых платьях и вкусных кушаньях, а то — совсем-совсем тихонько — пересказывали друг другу страшные сплетни, слухи и толки о жадной портнихе. Сплетни эти были самые глупые, и верить им, конечно, не было никакого смысла; но всё же девочки и говорили о них, и слушали, потому что девочкам всегда надо чем-нибудь занять своё воображение. Одни говорили, что все выгнанные ученицы скоро умирают, и немудрено: в дорогу им Три Булавки давала только старые туфельки, отданные заказчицами из милосердия, а носили эти заказчицы туфли из бархата, что очень красиво, но зимой совсем не помогает дойти до дому, не простудившись до горячки. Только одна ученица будто бы выжила, та, что сначала зашла в городскую церковь, где ей помог священник. Но как назло, в день перед Рождеством каждый год разыгрывалась ужасная метель, так что несчастные, пытавшиеся повторить этот умный поступок, замерзали в подворотнях, так и не найдя церкви. Ещё про портниху говорили, что она нарочно не даёт напёрстков от того, что с каплями детской крови в платья заказчиц попадает немного молодости и остаётся там, даже когда кровь уже смыта. Каждая женщина, надевшая такое платье, становится немного моложе, и именно за это якобы заказчицы на самом деле ценят портниху. А некоторые говорили, что нитки, тоньше и прочнее шёлка, Три Булавки вовсе не покупает, а забирает из особого чуланчика, куда никого не пускает, и кто знает, может быть, ей эти нитки сам дьявол даёт в обмен на то, чтобы она перед Рождеством выгоняла невинные души на верную смерть.

Так однажды случилось, что наша Мальвинка, утомившись к вечеру, испортила строчку и Три Булавки это увидела прежде, чем девочка успела распороть и переделать работу. Ох, и задала злая портниха трёпку бедняжке! Вся спина у неё была в кровавых полосах, и оттого ночью у неё даже жар поднялся и нестерпимо захотелось пить. И, хотя ночами не разрешалось спускаться с чердака кроме как в случае самой безотлагательной нужды, она всё же потихоньку спустилась на кухню, чтобы попить водицы. Конечно, у Мальвинки не было ни лампы, ни свечки, ни лучинки, да она бы и не посмела их зажечь, чтобы ненароком не быть обнаруженной; так что она шла в темноте наощупь и почти наугад, ведь и на кухне-то она бывала только раза два или три. Тихонько, чтобы не разбудить кухарку, она стала пить воду и вдруг услышала совсем тихий голосок рядом: