Луна над рекой Сицзян
Шрифт:
Он и сам понимал, что не стоит так переигрывать, ведь это может помешать выступлению, и тогда председателю собрания придётся наливать ему горячей воды или подавать полотенце. Неловко получится! Но он ничего не мог с собой поделать. С той самой поминальной церемонии он мог легко разрыдаться невесть от чего похлеще жены Бэньшаня. Стоило ему услышать имя Вождя или государственный гимн, у него тут же начинало щипать в носу и краснели глаза, он не мог справиться с собой, не мог усмирить вспыхивающий в груди огонь скорби. Он теперь постоянно смотрел в небо, позволяя мутным слезам собираться в уголках глаз. Он шевелил губами, как будто хотел что-то сказать, и поджимал их в тщетной попытке сдержаться, сдержаться,
В этот момент над сценой обычно повисала мёртвая тишина. Наконец её разбивал голос начальства:
— Учитесь у товарища Вэй Чанкэ! Отдадим дань уважения товарищу Вэй Чанкэ!
Эти слова разносились подобно волнам, ещё больше подстёгивая его слёзы, и председатель собрания был вынужден вновь подливать ему горячую воду в стакан и подавать полотенце.
С тех пор Чанкэ стал очень занятым человеком, постоянно был в разъездах, огород его пришёл в запустение. Он часто заходил к Минси, чтобы получить вызов на очередное собрание, и даже несколько раз тайно присутствовал на заседаниях госработников. Раньше, когда он редко бывал у секретаря дома, у него немели колени, стоило ему переступить порог. А теперь он осознал, что порог этого дома, в общем-то, весьма невысок, что москитная сетка над кроватью Минси потемнела от времени и порвалась, что кадки с рисом, стоящие на полках, ободраны. Узнал, что над этими полками ласточки свили гнездо, что свиньи в загонах не набирают вес, часто дерутся и шумят, а у глиняного кувшина для заваривания чая из бобов, кунжута, имбиря и соли нет горлышка. Постепенно все его иллюзии об этом некогда мистическом и недостижимом мире начальников развеялись.
Минси передал ему трубку и пригласил присесть. Конечно, Чанкэ присел, ведь он так любит Вождя, — если нужно присесть, он присядет.
Минеи посетовал, что чай остыл и сделался безвкусным, и приказал дочери поскорее вскипятить воды, поджарить бобы и натереть имбирь. Тем временем Чанкэ заметил следы ласточкиного помёта на обратной стороне уха Минеи и поинтересовался, умывался ли секретарь сегодня и почему он ходит с грязными ушами. Он вдруг протянул руку и потрепал Минеи по безволосой голове. Уж теперь-то он не реакционер, и раз ему хочется потрепать кого-то по голове, значит, можно и потрепать, ничего в этом страшного нет.
Он вдруг раскатисто чихнул.
Прошло много лет, Минеи умер. Он мог бы лечь в больницу, но не смог вынести мысли, что какие-то зелёные, незамужние ещё девицы будут указывать ему, когда снять штаны, и делать уколы. Поэтому секретарь решительно отказался от госпиталя и угас в собственном доме. Перед тем как испустить дух, он схватил Чанкэ за руку и, пристально посмотрев ему в глаза, произнёс что-то вроде: «Ты… кхэ…» Он подавился собственной слюной и умер, так и не договорив.
Что же он хотел сказать? Это навеки осталось для Чанкэ загадкой. Он очень долго размышлял об этом, но так и не смог понять, отчего волосы на его голове очень быстро поседели.
1993
Вечная разлука
перевод Л.Р. Мирзиевой
Дедушка Юй родился в год Собаки. Кажется, ему скоро исполнится восемьдесят лет. Его жена совсем не знает года своего рождения. Помнит только, что появилась на свет, когда в горах случилось нашествие саранчи, замуж вышла, когда сгорела маслодавильня, а первенца родила в год, когда в деревне насмерть забили леопарда. Сколько же ей лет сейчас — тайна, покрытая мраком. Как бы то ни было, уже нет в живых их старшего сына, средний тоже умер, а несколько лет назад похоронили дочь. Единственный оставшийся младшенький — сирота, которого подобрали на
Обычно из колодца дедушка Юй с женой брали одно ведро воды на двоих, одну связку собранного в горах хвороста несли вдвоём. Очень длинной казалась дорога, тяжёлая ноша давила плечи, сильно кусали комары и слепни.
Вдобавок в тот день творилось что-то неладное с собакой. Старая, она лежала у двери, подобрав под себя лапы и уставившись в одну точку, не прикасалась ни к еде, ни к воде. Взгляд её постепенно угас. Опечаленные старики вырыли за домом яму и, держа на руках ставший холодным мягкий комок шерсти, который им предстояло опустить в землю, заплакали, словно их резали по живому. Стряхивая грязь с одежды, они одновременно посмотрели друг на друга, и во взгляде, устремлённом на него, каждый прочёл то, что хотел сказать сам.
Всё шло к тому, что им предстояло совершить последний ритуал.
— Я не осмелюсь. Сначала сделай это со мной, а потом — с собой, — сказала жена.
— Я как-никак много лет проработал бригадиром. Ты должна сделать это первой, — старик прикрылся руководящей должностью.
— Меня ноги еле держат. Стоять тяжело. Разве ты забыл?
— А у меня зрение слабое. И в последнее время не хватает сил даже палку поднять.
— Я всегда тебе уступала, но в этот раз, что угодно говори, будет по-моему.
— Дело не в том, что я не уступаю тебе, а в том, что на себя руки наложить куда сложнее. Как это сделать? А если я убью себя наполовину, буду весь в крови, а смерть не придёт? Я окажусь в более ужасном положении, чем ты.
— Тогда отправляйся за Сюн Санем и попроси, чтобы он сделал это за тебя. Он поможет.
— Сюн Сань, Сюн Сань… Только и знаешь, что о нём говорить.
Старику не нравилась эта идея. Однако ничего не поделаешь, и, отерев редкую бороду, он вернулся в дом за топором. Стал тщательно точить его о камень, который стоял у крыльца. Глядя на лезвие, металлический блеск которого становился всё ярче, он поставил на землю полено, размахнулся и одним ударом расколол его на две части. Стоявшая рядом старуха радостно воскликнула:
— Я же говорила, что у тебя получится, посмотри-ка!
Опираясь о стену, сгорбившись, она повернула за угол и в приподнятом настроении вошла в дом, чтобы выбрать приличную одежду, которая годится для погребения: один наряд — мужской, а другой — женский. Её беспокоили слабое зрение и рассеянность мужа, поэтому она предупредила его:
— Когда закончишь, смотри в оба. Не перепутай зад и перёд, когда будешь надевать мне брюки и обувь. Запомнил, бездельник?
— По-твоему, я с такой ерундой не справлюсь?
— И не забудь смыть кровь с моего тела, чтобы людей не напугать.
— Ты уже тысячу раз напоминала об этом.
— Я такая трусиха. Ты сначала оглуши меня, а потом пускай в ход топор.
— Какая же ты зануда! Трещишь как сорока. Если сомневаешься, то, пожалуйста, делай всё сама!
Дедушка Юй в сердцах бросил на землю топор. Старухе пришлось унять свою трескотню, ей ведь не хотелось самой отправлять себя на тот свет.
В обед жена уговаривала мужа кушать больше. Она полагала, что для удачного удара ему обязательно нужно плотно поесть. Как только он отодвигал от себя миску, она тут же накладывала ещё полчерпака тыквенной каши. Казалось, она задалась целью во что бы то ни стало превратить его в могучего и свирепого убийцу. Потом она, по обыкновению, залила водой кастрюли, помыла посуду. Неожиданно сидевший у двери дедушка Юй недовольно рыгнул.