Лунный свет[ Наваждение Вельзевула. "Платье в горошек и лунный свет". Мертвые хоронят своих мертвецов. Почти конец света]

Тихорский Игорь

— Что у тебя?

Непринцев подробно объяснил.

— Всего-то?! Затребуй у товарищей генералов охрану для девчонки.

— Всего-то… Картинка без вранья: я вымаливаю у генералов охрану. Застебут, — хмуро пробормотал Паша. — Им самим телохранители позарез, задницы сторожить.

— А как эксперты?

— Э-э…

— Понял. — Теняков безнадежно кивнул. — Но ты сам уверен, что это Андреев?

— Ни в чем я теперь не уверен. Андреев — больной, его приятель — тем более. Есть у них такой Андрей Весленко, я проверял. Про него шизик сказал: «Вспомнит спустя неделю и истерику закатит».

— Точь-в-точь, как Судашева говорила. — Сергей положил

еще карту. — Милый расклад.

— В чем смысл? — заинтересовался специалист по маньякам.

— Гляди. Меня подружка учила. Она десять лет этим балуется. Словно других развлечений нет. Так вот…

— Погодь, момент. Десять лет…

— Ну да…

Бывший афганец недоуменно поднял брови.

— Десять лет… Костик учился с Аней десять лет. И с Любой. И с Мариной тоже.

Как уже говорилось, память у Непринцева феноменальная.

— Выходит, все же Андреев?

— Дьявол! И Весленко с первого класса вместе. У-у…

— Кто-то из них, — глубокомысленно изрек Теняков.

— Да. Андреев или Весленко… Думай, кретин, думай!

— Это сложно. Так тебя учить играть? Вернее, это не игра.

— Минутку… Эх…

— Отдохни. Разрядись, музычку включи. «Это все, что останется после меня… Это все, что возьму я с собой…» О, прикинь, какие перчаточки урвал… — Сергей двумя пальцами достал из-под бумаг перчатку. — Клевая вещь. Не рвутся. Последнюю пару штук купил.

Непринцев широко раскрытыми глазами тупо уставился на перчатку. Зрачки его расширились.

— И главное, бабка упорная попалась. Я ей: «Почем?» А она от мороза бело-красная, как польский флаг, а… Эй, ты чего?

— Ничего, — осипшим голосом прошептал Паша. — Абсолютно ничего.

Он вообще не любил свет. Тень была его стихией, как небо для птиц. Но птицы живут на земле, и ему приходилось идти на жертвы, бодрствовать утром. Спал он только днем. Ночью смотрел на улицу, на стекающие по стеклу струи дождевой воды, колышущиеся ветви деревьев, напоминающих уродливых зверей, на проносящиеся мимо освещенные тусклым светом чудом уцелевших уличных фонарей машины, на сине-черные контуры облаков в звездном небе. Окна соседних домов, вспыхивающий и гаснущий яркий электрический свет вызывали ненависть. Удивительно, сколько людей не спит ночью. Зачем они это делают? Они не способны оценить всю красоту ночи. Лишь он один понимает ее. Они с тьмой — родственные души. Они понимают друг друга, как давние любовники, без слов. Их кредо — молчание. Действие лучше любой говорильни. Отчего все боятся ночи? И они еще смеют утверждать, что любят ее. Мифические страхи оказывают угнетающее действие на их душонки.

Погрузиться в ночь, слиться с ней воедино всегда было его самой заветной мечтой. Родители назвали бы это очередной детской блажью. А он уже давно не ребенок. Пусть они считают его таким, смеются над его забавными поступками, нелепыми словами, пусть веселятся. Они неспособны оценить все величие его помыслов, чистоту побуждений. Пребывая в искусственно созданном собственном мирке, они перестали видеть реальность.

Пускай.

Родные раздражали его. Многочисленные дядюшки и тетушки, двоюродные братья и сестры, слишком умные для застольных бесед, но слишком глупые для понимания элементарных, азбучных истин.

Они не имели главного — воображения. Он открыл действительную глубину воображения, ту, которая позволяла творить, быть властителем Вселенной с ее извечными хлопотами, задачами, достижениями. Но он не хотел слыть Создателем, достаточно и одного. Он мечтал о разрушении. Человечество гораздо

больше заслуживало разрушения. За те обиды, что люди причинили ему, они достойны смерти. Обида — чувство, не свойственное властелину, потому он не мстил, всего лишь выполнял свой долг. Долг — существительное. Омерзительная часть речи. Можно ли поймать Создателя? Творца? Разрушителя? Вопрос вечный, все равно что быть или не быть. Конечно, быть, черт возьми. Для чего иначе ты появился? Для чего появились эти люди? Он тоже человек. Только он способен измениться, остальные — нет.

Поймать властелина невозможно. И они это знают. Они даже боятся сделать это. Или идут по ложному следу. А ведь он дал им карты в руки. Два таких убийства, обе погибшие его близкие знакомые. Неужели они так и не догадались? Третий раз — решающий. Они сообразят, в чем дело, и тогда начнется забава, игра в кошки-мышки. А кошкой будет он. В игре мышь всегда хитрее и изворотливее глупой кошки, но в реальности мышь не имеет шансов.

Он существовал, чтобы повелевать, просто время еще не пришло. Только иногда он обретал уверенность, слышал самого себя, говорившего: «Ты — повелитель. Действуй». Шепот был побуждением к действию. Но это случалось редко, и только ночью. Днем часть сознания, главная часть, уходила в глубины мозга, и оттуда со злобой наблюдала за происходящим. Он становился обычным подростком, таким же, как другие, и всеобщим любимцем. Разве это то, чего он хотел? Бороться против дневной стороны самого себя было бессмысленно. Даже скорпионы не жалят себя, — это сказка.

Надо ждать. Голос приходил чаще, с каждым разом становясь отчетливее. Терпение — благодетель людская.

Мысль показалась смешной, и он робко улыбнулся.

Наверное, врачи сказали бы: «Он болен. Болезнь — шизофрения». — «Ничего подобного. Я — это я, и никто больше. Голос, который я слышу, — мой собственный. А власть изначально дана каждому. Научись ею пользоваться, развивай фантазию — и достигнешь многого».

В его воображении не существовало места для него самого, оно занято чужими. А он следил за ними извне. Они жили, согласно новым законам, придуманным там…

Он сделал огромное собственное открытие. Он не нуждался в новых ощущениях. Изменения бесполезны. Существует лишь то, что уже реально. Остальное не существует — значит, не нужно.

И была еще одна мысль. Он гнал ее прочь, но она возвращалась, внедрялась и старалась прочно засесть, зацепиться за уголки сознания, — фрагменты, оставшиеся от него прежнего… Как, если он готов делать с этой планетой что угодно (в перспективе готов), кто-то мог посметь обидеть его? А если смел — стоило ли наказывать такого человека?

Однако крамольная мысль не могла повлиять на его стремления.

Он собирался тщательно, подолгу стоя возле шкафчика с одеждой, выбирая, что наденет на сей раз. Темно-серые брюки поверх тренировочных, кофта на молнии и зеленая куртка его устроили. Волосы прикрыл синей лыжной шапкой.

Нож положил в карман и беспрепятственно вышел из квартиры. Родители были в отъезде (тоже удача). Даже если бы было иначе, он нашел бы выход.

Стемнело. Во дворе не было ни души. Ближе к десяти часам вечера кажется, что улицы вымерли. Стоит посмотреть внимательней, и уже различаешь частых прохожих, торопящихся кто домой, кто из дому. Счастливчики, они не создают себе серьезных проблем и не ведают, что происходит кругом. Бегут себе мимо, забыв, что рядом, возможно, творятся дела более ужасные, чем их по-детски наивные страхи, которые они зовут серьезными неприятностями.