Лялька, или Квартирный вопрос (сборник)
Шрифт:
– Возможно.
– Что значит «возможно»? Ты ведь допытывалась у сыновей. Как они пояснили?
– Ничего не пояснили, сказали только, что «мажор» – это не «ботаник». Маруся, ты ведь знаешь, они разговаривают на нерусском русском языке.
– «Ботаниками» они называют отличников, которые слишком много учатся в ущерб веселью и развлечениям. Тогда, по аналогии, «мажор» – любитель музыки?
Я ошибалась, потом посмотрела в словаре молодежного сленга. Слово из лексикона хиппи восьмидесятых годов, пренебрежительное обозначение человека, ведущего социально правильный образ жизни, ставящего материальное благополучие выше всего. В современном
– Может, тебе, действительно, лучше переехать к Евгению? – спрашивала Варя.
– Может, – уходила я от обсуждения этой темы.
С Женей мы стали чаще видеться, не только на выходные, но и среди недели я приезжала к нему, чтобы расслабиться, подышать полной грудью. Дома я стала точно задыхаться, казалось, что квартира провоняла Андреем. Трутни, в отличие от рабочих пчел, испускают дурные ароматы. Я часто пребывала в хмуром настроении, которое Женя мужественно переносил.
Деликатно спрашивал:
– Трудно тебе с зятем?
– Не хочу тебя, как выражается нынче молодежь, «грузить» своими проблемами.
– Да, – подхватывает Женя тему, – современный сленг отличается брутальной модальностью. Вот, например, как звучит кодекс правил воспитанного человека: «Не наезжай! Не грузи! Не гони! Не тормози! Не пыли!» Ни один из глаголов не употреблен в своем словарном значении.
Мы заговорили о диглоссии (от греческого – «двуязычие») – это когда у одного народа существует две формы языка для разных сфер применения. Язык высокий и язык бытовой, просторечный, сленг. С университетской кафедры говорят не так, как в бане или на кухне. В нашей истории социальные взрывы потрясли не только основы общества, но перемешали языки. Еще выдающийся лингвист Селищев замечал после революции: «если говорит неправильно, значит, большевик». Чуковский называл советский язык канцеляритом. Перестройка, восьмидесятые, девяностые годы, да и современность потребовала от политиков публичности, отказа от чтения по бумажке. И выяснилось, что наши президенты, премьер-министры, депутаты и прочие функционеры, мелькающие в телевизоре, в подавляющем большинстве владеют в совершенстве только «кухонно-банным» стилем, а то и блатным лексиконом. Взрывоопасная смесь теперь уж не французского с нижегородским, а канцелярита с просторечьем, вторглась в сферы, где прежде господствовала правильная речь – в средства массовой информации, в литературу. Меня шокировало в свое время, когда президент призвал «мочить в сортире», выступления Черномырдина я приравнивала к юморескам Жванецкого. Да и теперь с пуританской вредностью я указывала на ошибки в речи публичных людей.
Евгений относился к языковым революциям более терпимо.
– Ошибок стало значительно больше, – соглашался он. – Зато речь интереснее, ярче, эмоциональнее.
– Неграмотность по определению веселая штука. Для тех, кто грамотен.
– Утверждения о всеобщей вопиющей неграмотности я не разделяю. Просто раньше неграмотность была спрятана, а теперь стала явной.
– Вот именно! Неграмотность сродни уродству, физическому недостатку, который положено закрывать от посторонних глаз. Только попрошайки-инвалиды выставляют напоказ свои культи, честные люди их прячут.
Я очень любила наши споры с Женей. Тот,
Точно угадав мои мысли, Женя спросил, как дела у Александры.
– Написала отличную курсовую работу, – похвасталась я. – Ошибки в использовании паронимов (однокоренных, но не тождественных по значению слов) ни много ни мало – в произведениях русских писателей.
– О! – вскинул брови Женя.
– Поймать неправильное использование паронимов в бытовой речи или на телевидении проще простого. Люди не догадываются о разнице «царского и царственного», «удалого и удачливого», «типового и типического», «нетерпимого и нестерпимого».
– Глаголы «надеть и одеть» путает девяносто девять процентов населения. Так кого же прищучила Александра?
– У Гамзатова в переводе Козловского «половинчатой, неспелой взошла над островом луна».
– Надо «половинной», – кивнул Женя.
– У Роберта Рождественского: «Я тихонько и бережно стукну в низкое окно. Ты в окошко глянешь боязно…»
– Правильно: «боязливо». С другой стороны, хорошим поэтам многое прощается, перенос ударения, например, ради рифмы. Иное дело прозаики. Что у нас с прозаиками?
– У Белова «в лесистых (вместо «лесных») чащобах рождаются полчища кровожадного гнуса». У Алексея Толстого в «Хмуром утре» воинские колонны «двигались стремительным маршем к последней черте оборонных (вместо «оборонительных») укреплений Царицына». И так далее.
– Александра умница. И очень приятно, что она выбрала славистику, твою профессию.
– Твою тоже, – великодушно улыбнулась я.
– Саша потрясающая девушка, – продолжал кормить меня медом Женя. – Как-то рассказывает мне об одном ученом и называет его известным кровельщиком. Я не сразу понял, откуда взялось такое определение. Теперь ты догадайся. О ком речь?
– Какой-то архитектор?
– Холодно, мороз.
– Небольшая подсказка? – просительно скривилась я.
– Революционер в психиатрии, создатель школы… Ну?
Беспомощно пожимаю плечами.
– Оговорка по…?
– Фрейду! – выпаливаю. – При чем здесь кровельщик?
– А выражение «крыша поехала»? «Крыша протекает, крышу снесло»? Кто чинит крыши? Кровельщик! Диглоссия, никуда не деться. У Александры потрясающий лингвистический нюх, совершенно необходимая в нашем деле, от тебя унаследованная усидчивость.
– Но?
– И при этом, во время личного общения, она выражается как тинэйджер-бахвал.
– Но? Я ведь вижу по твоим бегающим глазкам, что есть еще одно «но».
– Будет обидно, если свою энергию Александра пустит на менторски-прокурорское выискивание редакторских ошибок. Ты прекрасно знаешь, что массовые ошибки речи со временем становятся нормой, закрепляются словарями. Так говорит народ, а народ, как мать, всегда прав.
– Не соглашусь. Мать часто вредит ребенку, а народ выбирает в лидеры тиранов.
– Андрей разделяет интересы Саши? – сменил тему Женя.
– Не знаю.
– Он гуманитарий?
– Не ведаю.
– А что ты про него ведаешь?