Любимое уравнение профессора
Шрифт:
Как я и подозревала, во всем флигеле не нашлось ничего, что пригодилось бы в такой ситуации: ни льда, ни градусника, ни жидкости для полоскания горла, ни каких-либо медикаментов…
Я выглянула в окно — свет в особняке еще не погас. На секунду мне даже почудилось, будто у самой ограды движется чья-то тень. Конечно, сейчас бы очень не помешало посоветоваться с Мадам. Но я вспомнила ее требование — не заносить проблемы флигеля на территорию особняка — и опустила штору.
Сообразив, что рассчитывать придется только на себя, я набросала в пакеты лед, обернула полотенцами, обложила этими
Сына я уложила на диване в углу кабинета. Давно позабывший о своем назначении диван был завален книгами, но когда я разгребла их, оказался на удивление удобным еще и для обычного сна. Коренёк все беспокоился о Профессоре, но заснул почти сразу. Кепка с «Тиграми», нахлобученная на стопку математических справочников, бдительно охраняла его всю ночь.
— Ну как? Где болит? Что беспокоит? Горло не саднит? — спрашивала я Профессора. Но он молчал, хотя и не от расстройства сознания — это было ясно даже мне, — а оттого, что наконец уснул. Дыхание выровнялось, вроде бы никакие боли его не терзали. Успокоенный, он просто дрейфовал в пучине своих сновидений, не меняя позы и не открывая глаз, даже когда я меняла ему компрессы и обтирала конечности.
Его тело, освобожденное от увешанной записками одежды, было слишком щуплым даже для старика. Мышцы на руках, бедрах и животе совсем одрябли, кожа, куда ни глянь, побелела и сморщилась. Даже моя наивная диагностика по кончикам ногтей, сколько я ни вглядывалась, не выявила в нем никакой мистической «воли к жизни».
Тут я вспомнила, как Профессор однажды процитировал мне какого-то математика с труднопроизносимой фамилией: «Бог существует потому, что математика непротиворечива, а дьявол существует потому, что мы не можем это доказать».[23]
Что ж, решила я. Будем считать, что в Профессора вселился дьявол математики.
Ночью его жар усилился. Когда я коснулась его, он был как раскаленная печь. Дыхание обжигало, пот струился по всему телу, лед в компрессах таял все быстрей. Я уже подумывала, не сгонять ли в аптеку. Дернул же меня черт тащить его на этот дурацкий стадион! Что, если из-за этого Профессору теперь совсем заклинит мозги?!
Но в итоге я убедила себя, что, раз он спокойно спит, пусть не просыпается, а к утру ему наверняка станет лучше. Я завернулась в плед, что мы брали с собой на стадион, и пристроилась на полу — в проходе между кроватью и диваном.
Лунный свет просачивался меж штор и растекался по полу длинными лужами. Весь наш поход на Большую игру теперь казался случайным событием далекого прошлого.
Слева от меня спал Профессор, справа — Коренёк. Я закрыла глаза, и мир наполнился звуками. Сопение старика, шорохи одеяла, потрескивание льда, сонное бормотание Коренька, поскрипыванье дивана… Все эти звуки убаюкали меня, позволив забыть о недуге Профессора и наконец-то уснуть самой.
На следующее утро Коренёк проснулся раньше Профессора, сбегал домой за учебниками, быстро
Я пошла проведать Профессора, но тот спал как младенец, больше не горел, дышал ровно и глубоко. Так, что я даже начала беспокоиться, а не слишком ли долго он спит. Я коснулась его щеки. Отвернула одеяло, пощекотала его — под горлом, под мышками, по груди. Даже в ухо ему подула. Но кроме легкого подергивания глаз под закрытыми веками, никакой реакции не заметила.
О том, что Профессор не впал в коматозную спячку, я догадалась уже к обеду, когда возилась на кухне. Услыхав в кабинете шум, я ринулась туда и увидела, что Профессор в своем обычном костюме сидит на краю кровати, растерянно свесив голову на грудь.
— Ох! Зачем же вы встали?! — всполошилась я. — У вас лихорадка, вам нужен полный покой…
Он посмотрел на меня и, ничего не ответив, снова уткнулся взглядом в пол. Глаза сонные, шевелюра всклокочена, галстук болтается на груди.
— Давайте снимем ваш костюм, — предложила я. — Переоденем вас в чистое белье. Вы же всю ночь потели! Чуть позже я схожу купить вам пижаму. А постель сейчас заменю, ляжете на свежее, вот и полегчает… Все-таки вы так переутомились вчера. Три часа подряд смотрели на стадионе бейсбол! Уж простите, что мы вас так замотали… Но не волнуйтесь! Полежите в покое, в тепле, поедите горяченького — мигом поправитесь! У меня с Кореньком всегда так… Но сначала нужно поесть. Принести вам яблочный сок? Или, может…
Закончить я не успела. Резко оттолкнув меня, Профессор развернулся ко мне спиной.
И тут я поняла, что допустила изначальную, базовую ошибку. Ведь Профессор не помнил не только вчерашний бейсбол. Но и меня саму…
Он сидел, уставившись себе под ноги. Его ссутуленная спина как будто скрючилась еще сильнее. Изможденное тело оставалось недвижным, и только сердце, потеряв всякие ориентиры, скиталось бесцельно по странным местам. Страсть, с которой он разгадывал тайны чисел, покинула его, не оставив в памяти ни намека на симпатию к Кореньку.
И тут я услышала тихий плач. Всхлипы, едва различимые, исходили непонятно откуда, словно из сломанной музыкальной шкатулки, пробудившейся в каком-то из уголков кабинета. И лишь чуть погодя до меня дошло: всхлипы издавал сам Профессор. Совсем не так, как хныкал Коренёк, порезав себе руку ножом. Сдавленные, отчаянные рыдания старика не обращались ни к кому, кроме него самого.
Взгляд же Профессора буравил записку на его пиджаке. На самом заметном месте: не захочешь — прочтешь все равно. Огромными буквами: «Моей памяти хватает только на 80 минут».
Я присела с ним рядом, не представляя, чем еще могла бы ему помочь. Ошибка моя была простейшей, но, возможно, и самой фатальной.
Каждое утро, проснувшись, Профессор тут же натыкался на свои же напоминания о том, что память его больна. И который раз в страшном шоке осознавал: даже сны, увиденные им только что, не подскажут ему, что случилось вчера, а поведают лишь о событиях далекого прошлого — вплоть до той ночи, когда он потерял память. А тот, кем он был вчера, провалился в бездну времен и уже никогда не вернется.