Любимое уравнение профессора
Шрифт:
Да, тот Профессор, что прикрывал Коренька от шального мяча, внутри этого Профессора — уже покойник. И лично мне никогда не хватало воображения представить, каково это — утро за утром встречаться лицом к лицу со столь безжалостным приговором.
— Я ваша новая домработница, — сказала я, как только рыдания немного утихли. — Меня прислали, чтобы я вам помогала.
Он посмотрел на меня. Глаза его блестели от слез.
— К вечеру придет мой сын. У него чуть приплюснутая макушка,
Я ткнула пальцем в записку с портретиком у него на манжете. Какое счастье, что вчера вечером она не отцепилась в автобусной толчее…
— Когда у тебя день рождения? — спросил он.
Из-за лихорадки он едва мог говорить, но я была рада услышать от него хоть что-нибудь кроме рыданий.
— Двадцатого февраля, — ответила я. — То есть число двести двадцать… Большой друг числа двести восемьдесят четыре.
Лихорадка Профессора тянулась три дня. И все это время он спал. Не страдая, не жалуясь — просто спал себе, и все.
К еде, которую я ставила у изголовья, он не притрагивался, и мне пришлось кормить его с ложечки. Я отворачивала край одеяла, щипала его за щеку и, как только он распахивал рот, мигом отправляла туда полную ложку супа. Но даже так он позволял запихнуть в себя совсем немного, а дальше начинал упрямиться и увиливать, пока снова не засыпал.
Но все обошлось без врача. Поскольку заболел он прежде всего от переохлаждения на улице, я решила, что лучшее лечение — это держать его дома в тепле и покое. Да и о том, чтобы в таком состоянии будить его, обувать-одевать да еще и тащить в больницу пешком, не могло быть и речи.
Коренёк, приходя из школы, тут же отправлялся в кабинет и застывал столбом у Профессора в изголовье, пока я не гнала его прочь, чтобы он не мешал старику отдыхать и наконец-то взялся за уроки.
К утру четвертого дня жар унялся, и Профессор быстро пошел на поправку. Все чаще просыпался, все больше съедал. Вскоре он вспомнил, как сидеть за столом, потом — как завязывать галстук, а там и переселился обратно в кресло-качалку с книжкой в руках. Он даже вернулся к разгадыванию задач для журналов. О том, что Профессор выздоровел окончательно, я поняла, когда он начал орать на меня за то, что я мешаю ему думать, и обнимать у дверей Коренька, когда тот приходил из школы. Они снова решали свои задачки, Профессор гладил мальчика по голове — в общем, все вернулось на круги своя.
А через пару дней после выздоровления Профессора меня вызвали в «Акэбоно». Я встревожилась: для квартального отчета было еще рановато. Если нашу сестру-домработницу вызывают на ковер так внезапно, значит, на нее пожаловались, и теперь ее либо отчитают, либо заставят извиняться, либо оштрафуют за причинение какого-нибудь вреда. В общем, ничего хорошего не жди. Но Профессор с его ограниченной памятью просто физически не смог бы на меня пожаловаться, а наказ Мадам не беспокоить ее я выполняла неукоснительно. Так, может, Директор
Но я ошиблась.
— Дело дрянь, моя дорогая! — сказал Директор, как только я рано утром вошла к нему в кабинет. И почесал свою лысину так озабоченно, что я поняла: расслабляться не стоило. — На тебя поступила жалоба.
— О чем?!
Жалобы на меня поступали и раньше. Однако до сих пор Директор всегда признавал, что «клиент был неправ или перевозбудился», советовал мне уладить конфликт полюбовно и отпускал меня с миром.
Но не в этот раз.
— Только не пудри мне мозги, — поморщился он. — Ты провела ночь в доме этого старого математика, так или нет? Лучше признайся сразу.
— Признаться? — оторопела я. — И в чем же моя вина? Я не сделала ничего дурного. Что за грязные подозрения? И главное — чьи?
— Но это не подозрения. Ты же и правда там ночевала, так?
Я неохотно кивнула.
— Ну вот! Хотя о любых переработках должна докладывать агентству заранее. А при особой срочности — получать согласие клиента на оплату твоих сверхурочных. Это ты понимаешь, так?
— Да, конечно.
— Так при чем же тут «подозрения»? Ты нарушила правила, вот в чем твоя вина!
— Но это не было переработкой! Я просто осталась, чтобы помочь клиенту. От чистого сердца. Может, кому-то это показалось излишним, но тогда…
— Но тогда — как это еще назвать? Если ты осталась с ним не по работе, кто угодно заподозрит, что ему вздумается!
— Он заболел! С таким жаром человека нельзя оставлять одного! Конечно, это не по правилам, и мне очень жаль. Простите меня, ради бога. Но я не совершила ничего запрещенного. Наоборот, делала все, что от меня требовалось, лишь бы…
— А что с твоим сыном? — перебил меня Директор, теребя в пальцах клиентскую карту Профессора. — Я сделал для тебя исключение. Никогда в жизни я никому не позволял являться на работу с детьми. Это беспрецедентно! Но раз уж таково пожелание клиента, все-таки решил пойти тебе навстречу. И что? Все твои коллеги тут же раскудахтались — ах, как это несправедливо, что я завожу любимчиков… Если даже в этих условиях ты не работаешь так, чтобы оставаться вне подозрений, что прикажешь делать мне?
— Мне правда очень жаль, простите меня, — залепетала я. — Я потеряла бдительность. Но я так благодарна вам за сына…
— Так вот! — перебил он меня. — От этой работы я тебя отстраняю.
— Ч-что? — выдохнула я.
— Сегодня уже можешь туда не ехать. Возьми выходной, а завтра назначим тебе собеседование с новым клиентом.
Сказав так, он перевернул карту Профессора обратной стороной вверх и проставил на ней синим штампиком десятую звезду.
— Но постойте… Как-то все слишком быстро. И кто же именно хочет меня отстранить? Вы сами? Или, может… Профессор?
— Жена его покойного брата.
Я озадаченно покачала головой.