Любимые дети
Шрифт:
«Чего тебе?» — спрашивает она с явственным и даже грубоватым акцентом.
Заговариваю с ней по-осетински, но она ухмыляется как-то оскорбительно, мотает головой и отвечает со смаком:
«Наша ваша не понимай».
«Разве вы не осетинка?» — удивляюсь.
«Русская, — произносит она с торжеством, — так-то, милок».
МИМИКРИЯ. (Еще одна разновидность.)
Спрашиваю З. В.:
— Вы и ее, Госаму, собирались включить в единую всечеловеческую семью?
— Нет! — отвечает он яростно. — Она была классовым врагом!
— А сейчас? — интересуюсь.
— Классовый враг! — произносит он жестко
Повторяю про себя как заклинание, как молитву пять слов, явившихся мне вдруг:
ДУША, ЛИКОВАНИЕ, ОСЕНЬ, ЖЕЛЕЗО, ПРАХ,
как формулу жизни повторяю — начало и конец, возвращающийся в начало.
Лечу в Москву, в иллюминатор поглядываю, но земли не вижу — только облака блистающие, и по комкастым ухабам их едет крылатая тень самолета, фюзеляж, двигатели — все, как положено, но мое присутствие в нем никак не отмечено — ни знаком, ни символом, и тень уезжает, порожняя, а я остаюсь, костерок развожу на обочине и, привалившись к откосу облачному, руки к огню протягиваю, греюсь, и тепло разливается по всему телу, истома блаженная, и время останавливается, и забывается все, что было до этого, и забывается будущее, но остановка эта — вечность? — длится лишь миг, и память, словно спохватившись, оживает и, наверстывая упущенное, раскручивается вперед и назад одновременно, и впереди все гладко и розово — мечты и надежды, — а сзади, из засады прошлого, выскакивают вдруг люди с черными тюленьими телами, с телевизорами вместо голов, с пистолетами и автоматами в руках, с огнеметами, выскакивают, окружают, базуку на меня наводят, а вместо лиц — экраны голубые, а на экранах девки пляшущие, хари скалящиеся, титры на экранах вспыхивают:
ИРБЕК; КАУРБЕК; БАТЫРБЕК, а также ГЕРАС И ДУДАР,
а у меня даже кинжала нет, он над кроватью отцовской висит — рукоять костяная, ножны потертые, — но я не жалею о нем, нет:
ПРОТИВ БАЗУКИ С КИНЖАЛОМ НЕ ПОЙДЕШЬ.
«Чего явились? — спрашиваю, храбрясь, а девки стриптуют, как заведенные, грудями трясут. — Что вам надо?»
«Сейчас узнаешь, — отвечают тела тюленьи, телевизоры, — сейчас увидишь».
Они расступаются, и двое парней услужливых подтаскивают, не кантуя, плиту надгробную, а на плите дензнак топорщится членистоногий, имена высечены достославные и надпись дарственная, как вы помните:
В бЛаГоДаРнОсТь За сВоЕвРеМеНнУю КоНчИнУ
«Ну? — торжествуют телетюлени. — Узнаешь? Твоих рук дело?»
«Не рук, — усмехаюсь, — а воображения».
«Тем более, — вздыхают они притворно. — Придется отвечать».
«За что?» — удивляюсь.
«За то, что похоронил нас».
«Но вы же не умерли? — оправдываюсь. — Живы?»
«И никогда не умрем! — хвастают они, а девки на экранах корячатся, срамные места показывают. — Мы всегда будем!»
Догадываюсь вдруг, и меня словно жаром обдает:
ЭТО СЫНОВЬЯ ГОСАМЫ.
«Ладно, — злюсь, — посмотрим. Не такие уж вы и бессмертные».
«Нет, — качают они головами-телевизорами, — ты уже не посмотришь, — и добавляют проникновенно: — Мы тебя приговорили».
Услужливые парни преподносят мне молоточек крохотный на блюдечке, и с отвращением глядя на плиту надгробную, на дензнак травоплотонасекомоядный, телетюлени приказывают:
«Возьми молоток и разбей! —
ИЗ ОГНЕМЕТА И ПУЛЕМЕТА.
«Не выйдет, — предупреждаю, — слишком много шума наделаете, а вам ведь тихонько надо жить, незаметно».
«В облаках никто не услышит, — ухмыляются они. — Бери молоток».
«Не возьму!» — упорствую.
«Нет?!»
«Никогда!»
«Хо-ро-шо-о!» — взвывают они и боком-боком в сторонку отходят, а на экранах девки, хари, титры, мешанина кошмарная, а парни кланяются по-лакейски и, кланяясь, к базуке подбегают, рукоятки крутят, в пуп мой целятся, а я стою, прижавшись к упругому откосу облака, смотрю в черный зев базуки и не верю, что так вот запросто можно убить человека.
ПОТОЛКУЕМ И РАЗОЙДЕМСЯ. (Решение спорных вопросов путем переговоров.)
«Ну, убьете вы меня, — улыбаюсь, осмелев, — а что толку? Надгробьице-то останется».
«В твоем воображении, что ли?» — ехидничают они.
«И в вашем тоже, — вздыхаю сочувственно. — Как вечный укор совести».
Переглянувшись, они снова подступают ко мне (а девки на экранах вьются, взмыленные) и, подступившись, ухмыляются скабрезно, чада Госамины:
«А мы, — говорят, — ампутируем твое воображение».
«Каким это образом?» — интересуюсь.
«Сейчас узнаешь, — обещают, — сейчас».
Они составляют в пирамиду огнеметы и пулеметы, зачехляют базуку, достают ножички перочинные и с ножичками набрасываются на меня, наваливаются — куча мала, — и я слышу: «Уши отрежем!» — и чувствую, как хватают меня за уши, оттягивают, чтобы удобнее было резать: «Чтобы неповадно было, чтобы знал свое место», и, обезумев от боли и ужаса, я рвусь, вырываюсь, выкарабкиваюсь то ли из-под них самих, то ли из-под девок потных, выбираюсь наверх и, вздохнув судорожно, вижу светлый, курносый, прекрасный лик стюардессы Аэрофлота.
— Что? — улыбается она. — Бабайка приснилась?
— Бабайка, — спрашиваю, — какого рода — мужского или женского?
— Обоюдополого, — отвечает она и говорит: — Пристегните ремень, идем на посадку.
За иллюминатором, вижу, не облака уже, а земля заснеженная, ели, сосны, березы безлистые, прямоугольники дачных и заводских поселков, расчерченные строгими линиями железных и шоссейных дорог:
ГЕОМЕТРИЯ ПОДМОСКОВЬЯ,
и места эти незнакомы мне, но я ни разу после окончания института не был в Москве и теперь, ожидая и волнуясь, напеваю про себя: «Как аргонавты в старину, покинув отчий дом», — невесть откуда взявшиеся слова, мотивчик самодельный: «За золотым, за золотым, за золотым руном», и, напевая и отстукивая ритм ногой, улыбаюсь, поймав себя на том, что произношу слова на московский манер: «Зы зыла-а-тым», с удовольствием произношу, и даже утрируя несколько, а самолет приземляется, выруливает на стоянку, но я не вскакиваю с места — сижу, как и положено, до полной остановки винтов, и вместе со всеми спускаюсь наконец по трапу и поднимаюсь на ступеньку автокара, и, продолжая оставаться пассажиром Аэрофлота, сажусь в автобус-экспресс, и вскоре заводские и дачные поселки остаются позади, и улица, по которой мы едем — пяти-, девяти-, двенадцатиэтажные дома, такие же, как в пригороде, — тоже незнакомы мне, но это Москва, ее, Белокаменную, ни с чем не спутаешь.