Любимые и покинутые

Калинина Наталья Дмитриевна

Убрав со стола, я ушла к себе, прилегла, не раздеваясь, и задремала. Ровно через час я проснулась, словно меня кто-то ударил по щеке, быстро переоделась в уличное платье, накинула кофту и вышла в коридор. В комнате отца Юлиана горел свет. Я слышала, что старик молится.

Я не стала его тревожить. Оставила на столе краткую записку: «Я в больнице» и выскочила на улицу. Я как раз успела на последний трамвай и через полчаса уже была в больнице.

Возле Анджея суетились дежурный врач и медсестра. Он был без сознания. Я стиснула в своих ладонях его горячую безжизненную руку и прошептала:

— Возьми мои силы, мое здоровье. Я не позволю,

не позволю тебе умереть.

Мои коллеги что-то говорили мне, но я их не слышала. Я закрыла глаза и мысленно попыталась направить свои силы в это угасающее тело. Я вспомнила, что читала в какой-то старой книге о том, что в солнечном сплетении человека скапливаются заряды энергии, способные оживить даже мертвого. Я расстегнула блузку, приложила ладонь Анджея к своему солнечному сплетению, сделала глубокий вдох и впала в оцепенение. По моему телу прокатывались волны дрожи. Мне казалось, будто от меня к Анджею устремляются потоки энергии. Его рука поначалу была безжизненна, потом в ней потихоньку стали твердеть мускулы. Меня же сковала жуткая слабость, и я чуть не валилась с табурета.

Прошло часа два или даже больше. Анджей шевельнулся, попросил пить. Потом открыл глаза и сказал:

— Я видел ее во сне. Она на самом деле бессмертна. Только это… это совсем иная субстанция материи. Она вся состоит из светящихся точек — всплесков энергии. Сестра, вы верите в существование иной материи?

Он говорил что-то еще, а я все время проваливалась в дрему. Потом он заснул. Заглянувший в палату врач изумился происшедшей в Анджее перемене — он наверняка уже зачислил его в покойники. Врач велел санитарам принести для меня кресло, и я, забравшись в него с ногами, сладко и безмятежно заснула.

В восемь я заступила на очередное дежурство. У Анджея была нормальная температура, и в обед он попросил есть.

В четыре двадцать в так называемую палату смертников привезли еще одного доходягу, и мне пришлось с ним изрядно повозиться. Это был уже немолодой мужчина, хорист оперы, с которым во время репетиции случился сердечный приступ. Анджей спал сном младенца. Когда я уходила домой, он все еще продолжал спать. Я попросила сменившую меня фельдшерицу почаще наведываться к его кровати.

Отец Юлиан, с нетерпением ждавший моего возвращения, потребовал от меня самого подробного отчета о состоянии здоровья Анджея Ковальски. И я рассказала ему все без утайки. Надо заметить, что отец Юлиан, удалившись на покой, увлекся аллопатией и нетрадиционными методами лечения. У нас по всему дому теперь были развешаны пучки лечебных трав, которые отец Юлиан выращивал в собственном саду. Он очень обрадовался известию о том, что Анджею стало лучше и сказал:

— Это ты воскресила его из мертвых, Юстина. Думаю, за одно это Господь простит тебе все твои прежние грехи.

Через неделю Анджея выписали из больницы. Он наотрез отказался вернуться в родительский дом, хотя отец приезжал к нему каждый день и, как я случайно услышала, просил у сына прощения. Мы с Анджеем к тому времени стали настоящими друзьями, и я все свободное время проводила в пятой палате, которую перекрестили в «палату воскрешенных» — хориста, к счастью, тоже удалось вернуть к жизни. (Правда, я тут была ни при чем.)

Выписавшись, Анджей взял номер телефона отца Юлиана. Он обещал позвонить мне в самое ближайшее время.

Минуло две недели. Отец Юлиан занимался исключительно своими травами. За трапезой он обычно рассказывал мне о лечебных свойствах тысячелистника, тимьяна, бодяги и

прочих растений. Все эти знания он почерпнул из средневековых фолиантов, которые приносили ему из богатой университетской библиотеки. Я слушала, многое запоминала — я интересовалась всем, так или иначе имеющим отношение к медицине. Отец Юлиан отказался от всех без исключения лекарств, пил только травяные настои и пользовался всевозможными мазями и растираниями собственного приготовления. То ли благодаря этому, то ли теплу, прочно воцарившемуся в нашем городе, его здоровье заметно улучшилось. Чего нельзя было сказать обо мне. Я страдала бессонницей, стала очень вспыльчивой и нервной и снова начала худеть. Отец Юлиан поил меня какой-то горькой, пахнущей полынью настойкой и заставлял вдыхать сосновую смолу. Но мне ничего не помогало. Я-то знала, в чем дело — я скучала по Анджею. Я очень по нему скучала. Свои чувства к нему я даже в мыслях не называла никаким словом, тем более словом «любовь». Честно говоря, я не знала, что такое любовь. Если это было то самое чувство, которое связывало нас с Тадеушем, то я любовь презирала, ибо она ограничивалась сугубо плотскими наслаждениями. К Анджею я испытывала нечто иное. Мне хотелось быть рядом с ним, слушать его рассуждения о литературе, искусстве, философии. Анджей признался мне, что хорошо играет на фортепьяно и одно время даже подумывал о карьере музыканта. К сожалению, мне не удалось получить гуманитарного образования и я почти ничего не понимала в искусстве, в музыке, но мир Анджея притягивал меня к себе словно магнит.

Я несколько раз подолгу бродила возле университета в надежде увидеть Анджея. Но там занятия уже подходили к концу, и многие студенты разъехались по домам. Зайти же и узнать адрес Ковальски я не осмелилась. Меня охватывала робость и подгибались колени, если я встречала человека, чем-то похожего на Анджея.

Как-то я забежала в кафе в центре выпить кофе со сливками и увидела за столиком в углу Анджея, оживленно болтавшего с молоденькой светловолосой девушкой. Он наклонялся к ней очень низко, шептал что-то на ухо и вообще был так увлечен беседой, что не замечал никого и ничего вокруг. И меня вдруг обуяла ревность. Каких только проклятий не призывала я на эту светловолосую головку.

Словно почувствовав неладное, парочка поспешно встала, побросав недопитый кофе и несъеденные пирожные. Я дождалась, когда они свернут за угол и последовала за ними, прячась за толстыми стволами дубов и лип. Они прошли с полквартала, вошли в подъезд пятиэтажного дома. Через несколько минут в мансарде вспыхнул свет, и я увидела, как Анджей задергивает желтые шторы.

Я не могла уйти, несмотря на то, что начал накрапывать дождик. Наискосок под старой раскидистой липой оказалась узенькая скамеечка. Оттуда были видны окно мансарды и подъезд.

Я знала, точно знала, чем они там занимаются. Я видела мысленным взором, как Анджей целует светловолосую, расстегивает ей блузку, юбку, подводит к дивану. Я не завидовала девушке, вспомнив непроизвольно, что происходило в постели между мной и Тадеушем, хотя вопреки разуму плоть моя трепетала и жаждала ласк. Но когда меня вдруг осенило, что между той девушкой и Анджеем все происходит совсем не так, что их ласки естественны, а потому чисты и прекрасны (я даже на секунду не могла усомниться в том, что Анджей, мой Анджей, не может заниматься извращенной любовью), мое сердце пронзила боль, глаза застлал туман. Я едва удерживалась от желания подняться в мансарду и нарушить их идиллию.