Любимые и покинутые

Калинина Наталья Дмитриевна

— Доктор говорит, она может повториться, — возразил на это Анджей. — Я вообще не должен был звонить тебе, пока не пройдет все окончательно, но вот не выдержал…

Он был очень голоден и жадно набросился на сыр и булочки. Ему быстро ударил в голову хмель, я же оставалась абсолютно трезвой.

— Юстина, — вдруг заговорил он, — если ты думаешь, что я в разлуке сохранял тебе верность, ты ошибаешься. У меня там был скоротечный роман. Издали девчонка казалась так хороша — прямо лесная нимфа. Я охотился за ней чуть ли не целую неделю и был в это время таким счастливым. Когда я, наконец, поймал ее в свои сети, она оказалась никакой не нимфой, а обыкновенной гризеткой, циничной и развратной. Уж лучше бы она осталась для меня навсегда лесной

девой. Я искупался на рассвете в озере, смыв с себя весь этот обман, зато подхватил кашель. А тут еще эта ветрянка. Похоже, это мне наказание от твоего Бога. Георгины принесла мне к поезду эта моя лесная гризетка. Я хотел вышвырнуть их в окно, но потом решил, что они должны стоять на моем столе, напоминая о том, как глупы все без исключения романтики, живущие в этом прозаичнейшем из веков. Юстина, я даже не стану просить у тебя прощения, потому что в той лесной нимфе мне почудилось какое-то сходство с тобой. Понимаешь, меня совращает даже воспоминание о тебе, и с этой гризеткой я искал чувственных удовольствий, облекая их в поэтическое таинство утреннего тумана. Она же, как и все дурочки, оказалась настоящей ледышкой. Ну а ее младший братик наградил меня этой идиотской детской болезнью.

У меня все сжалось внутри, и я долго не могла слова вымолвить. А Анджей улыбался, читал по памяти Мицкевича и Словацкого, пил вино и уже протягивал ко мне руки. И я не смогла их оттолкнуть. Его тело стало тоньше, гибче и доставляло мне еще более острое наслаждение. Он заставил меня лечь сверху и все время целовал мне грудь.

— Тебя нужно было назвать не Юстиной, а Евой, — сказал он между поцелуями. — Ты дом, покой, верность, забота. Только почему меня всегда тянет за порог, в стихии? Не отпускай меня туда, ладно? Привяжи к своей ноге и никуда не отпускай.

И он громко смеялся. Его смех переходил в приступ кашля, сотрясавшего все тело.

В мансарде было холодно ночами, а камин сильно дымил. Рассказав отцу Юлиану о том, что Анджей серьезно заболел и что дома у него страшный холод, я получила незамедлительный приказ перевезти его к нам. Причем, как мне кажется, отец Юлиан несказанно обрадовался тому, что Анджей поселится у нас — во время обеда он вслух перебирал названия трав, которыми собирался его поить, при этом нетерпеливо потирая свои сухонькие ладошки. Он распорядился, чтобы я прибрала в комнате для гостей и повесила там темную штору.

— Это самая теплая комната, — сказал он. — К тому же она выходит всеми окнами на восток. Людям со слабыми легкими нужно жить в комнате окнами на восток и спать головой на юг. Юстина, тебе придется переставить там кровать. Я тебе помогу. Еще над кроватью нужно повесить распятие — то, деревянное, которое я привез три года назад из Ватикана.

— Мне кажется, Анджей не верит в Бога, отец Юлиан, — возразила я.

— Не верит? — Отец Юлиан очень удивился. — Не может быть. Это обычная юношеская бравада. Хорошо, тогда положи распятие в ящик комода, что будет у него в изголовье. Да, сейчас я дам тебе подушечку с хмелем — положи ее сбоку у стенки…

Отец Юлиан давал мне еще какие-то указания, то и дело появляясь на кухне. В последний свой приход туда он сказал:

— Пускай переезжает сегодня же. Наймешь такси. Я дам денег.

В тот же вечер я передала Анджею приглашение отца Юлиана.

Он согласился, но почему-то без особого энтузиазма, а покорно, как бы сдавая себя во власть судьбы. У него был небольшой чемоданчик с вещами, зато две тяжелые связки книг и нот. К вечернему чаю мы уже были дома, у Анджея подскочила температура, и отец Юлиан затворился с ним в комнате для гостей, ставшей отныне комнатой Анджея.

Ту ночь я провела относительно спокойно, и дежурство мое прошло довольно гладко. Освободившись в больнице, я поспешила домой, купив по дороге пирожных и кагора. Отца Юлиана и Анджея я застала в гостиной. Ярко горел камин, крышка старого рояля была высоко поднята.

— Юстина, а ты знаешь, что отец

Юлиан хорошо знал мою маму? — с порога спросил Анджей. — К тому же, как выяснилось, он меня в детстве крестил. Мы сейчас говорили о маме, и отец Юлиан считает, что она не могла покончить жизнь самоубийством — просто приняла по ошибке большую дозу снотворного и не проснулась. И все равно в этом виноват мой отец. Боже мой, Юстина, как же я его ненавижу! Он изменял матери с каждой смазливой бабенкой, хотя моя мать любила его до безумия и сама была настоящей красавицей. Вот кого должен покарать Господь, если он есть!

— Мальчик мой, — осторожно начал отец Юлиан, — не спешите осуждать ближнего, тем более, своего родителя. Совершенно с вами согласен, прелюбодеяние достойно всяческого осуждения, однако ж ваш отец, если мне не изменяет память, души в вас не чаял, а вашу матушку почитал как Мадонну.

Анджей расхохотался, откинувшись на спинку дивана.

— Он спал да и, наверное, продолжает спать с уличными шлюхами. — Анджей внезапно посерьезнел. — Правда, после смерти мамы он сразу как-то постарел и поседел. Но думаю, он быстро придет в себя. В нем плоть, сколько я помню, всегда преобладала над духом. К тому же, как он выражается, у него артистическая натура, а женщина, по его словам, истинное произведение искусства.

— Разве вы не согласны с этим, сын мой? — поинтересовался отец Юлиан и, как мне показалось, с любопытством посмотрел на меня.

— Согласен, падре, только вы забываете, наверное, что на свете существует еще такое понятие, как верность. Ее я считаю основой мироздания. Исчезни из нашей жизни верность, и мир рухнет, превратившись в хаос неуправляемых обломков цивилизации. Моя мама была верна отцу каждым своим вздохом, он же…

— Мальчик мой, — перебил Анджея отец Юлиан, — представьте себя на минуту вашим отцом, тем более, что у вас тоже в высшей степени артистическая натура. Представьте далее, что вы женились на очаровательной невинной девушке, любящей вас душой, телом и всем существом. Вы прожили вместе какое-то время в счастии и согласии, а потом вдруг встретили другую, к которой потянулись всем сердцем…

— Но ведь отец дал перед алтарем клятву верности моей матери, — перебил отца Юлиана Анджей. — И он нарушил эту клятву. Ведь Бог, насколько я знаю, прелюбодеяние приравнивает к предательству.

— Но Господь наш Иисус прощает всех раскаявшихся. Я уверен, ваш отец раскаялся и горько скорбит о гибели вашей матушки.

Они еще долго беседовали в гостиной, а я между тем накрывала на стол в столовой, кормила кошек, сервировала закуски. Последние дни я старалась ни о чем не думать, все пустив на самотек. Искренность Анджея взволновала меня до глубины души, но еще больше потрясла его измена. Простить ее я так и не смогла, и он это чувствовал.

И тем не менее жизнь в нашем доме текла своим чередом и даже, можно сказать, весело. По вечерам Анджей играл на рояле. Правда, я больше никогда не слышала Un Sospiro Листа, однако он играл пьесы Моцарта, Рахманинова, кое-что из Шопена. Потом, если мне не нужно было уходить на ночное дежурство, мы втроем пили чай и расходились по своим комнатам. Примерно через час Анджей приходил ко мне и часто оставался до утра.

Наши ласки стали более спокойными, и в этом виноват был Анджей. Мне было стыдно навязываться ему со своими нежностями, даже если мне очень этого хотелось. Как-то в самом начале нашего знакомства он бросил, правда, не без восхищения: «Ты страстна, как Кармен, и похотлива, как Мессалина. Это сочетание кажется мне очень странным, но в тебе нравится». Он уходил на рассвете, тихо ступая босыми ногами по ледяному полу, уходил молча, без прощального поцелуя. Я лежала остаток ночи с открытыми глазами. Уже тогда я знала, что Анджей — моя судьба, и я не переживу, если он бросит меня и уйдет к другой. Я дала себе слово бороться за него. Вот тогда-то я и стала потихоньку поить его приворотным корнем, о котором прочитала в средневековом фолианте отца Юлиана.