Любимые и покинутые
Шрифт:
И он посмотрел на меня так, словно от моего ответа зависела его будущая жизнь.
Я сказала:
— Я тоже думала, что ты мне всего лишь брат. Но когда мы расстались, я места себе не находила. И поняла, что…
Он очутился возле меня.
— Молчи. Я все понял. Я думал только о себе, а потому был слеп. Юстина, выходит, это ты виновата в том, что я не смог с Вильмой? Ох, Юстина, ты и проказница. — Он весело улыбался мне. — Но я тебя ни капельки не боюсь. Ну-ка поди сюда.
Он усадил меня на тахту, которая служила ему кроватью, вынул из моих волос шпильки и залюбовался мною.
— Но ты… Прости, Юстина, но ты еще не та, которую я
Он погасил свет, мы быстро разделись и улеглись рядышком под простыню. У Анджея были холодные руки и ноги, и был он весь какой-то невесомый и почти бестелесный. Я вскрикнула, лишившись невинности, и он очень удивился, что я еще девушка. Он оказался темпераментным, и я стонала от восторга. То, что я испытывала с Анджеем, очень отличалось от наших с Тадеушем извращенных, изматывающих душу и тело ласк. Сейчас в мое тело вливались живительная влага и тепло, и я, разомлев минут на двадцать, снова ощутила сильное желание. За ночь мы несколько раз занимались любовью, а когда стало рассветать, заснули точно убитые.
Я проснулась, когда солнце стояло в зените и в мансарде было нестерпимо жарко. Быстро одевшись, я склонилась над Анджеем. Он открыл глаза, потянулся ко мне.
— Иди сюда. Я тебя хочу. Я очень тебя хочу, — шептали его губы. — Ты — роскошная девушка. Ты — само…
Но его сморил сон.
Я очутилась на улице, залитой полуденным солнцем. Я была счастлива и горда собой. Я неслась точно на крыльях. Мне казалось, на меня все смотрят, завидуют, восхищаются мной. Еще мне казалось, что моя плоть, которую я последнее время презирала, стала легкой, чистой, чуть ли не божественной.
Отцу Юлиану я сказала, что меня попросили заменить заболевшего врача, а после ночного дежурства, которое оказалось на редкость беспокойным, я несколько часов проспала в комнате отдыха для медперсонала. Ложь, как ни странно, далась мне легко. И отец Юлиан, что еще более странно, определенно мне поверил.
Через два часа позвонил Анджей, и подошедший к телефону отец Юлиан стал настойчиво звать его к обеду. Я накрыла стол на балконе, который заставила букетами роз, гладиолусов, дельфиниума. Анджей явился в белой батистовой рубашке а ля испанский гранд. Он рассказывал смешные истории из студенческой жизни, болтал с отцом Юлианом на латыни, убеждал его, что самая правильная вера — православная, хоть сам не верил ни в какого Бога. Потом он читал по-русски стихи, делал мне комплименты по поводу того либо иного блюда и уплетал все подряд. Я видела, что отец Юлиан очарован этим юным безбожником и готов раскрыть ему свои объятья, даже если бы у Анджея вместо ног оказались копыта. После чая отец Юлиан по обыкновению задремал в своем кресле, и мы с Анджеем спустились в сад.
— Я тебя очень сильно хотел, оттого и нес за столом всякую чушь, — сказал Анджей, едва мы вошли под густую сень яблонь. — Сейчас я повалю тебя на траву. Ну же, убегай от меня.
Я с удовольствием поддержала игру, и мы стали носиться точно угорелые по саду. Анджей догнал меня возле беседки, втащил внутрь и с силой прижал к хлипкой дощатой стенке.
— Немедленно отдавайся, или я тебя изнасилую, — сказал он, и я увидела в его глазах искорки мальчишеского задора. —
Потом мы как ни в чем не бывало вернулись на балкон. Отец Юлиан уже проснулся и теперь изучал толстый средневековый фолиант о свойствах трав. Мне почему-то не было ни капельки стыдно перед отцом Юлианом за то, чем мы только что занимались с Анджеем в беседке. Напротив, даже хотелось похвалиться ему этим. Мы снова пили чай и болтали, теперь уже втроем. Анджей, улучив момент, когда отец Юлиан вышел с балкона, сказал: — Я сейчас вежливо откланяюсь, а в двенадцать буду ждать тебя в беседке. Идет? Да, и не забудь захватить вина. Мне, к сожалению, не на что купить.
Я кивнула, безоговорочно принимая все условия.
Так продолжалось дней десять. Иногда мы встречались в его мансарде, но он почему-то больше никогда не играл на пианино, хоть я его и просила об этом.
— Нет вдохновения, — обычно говорил он. — Все оно превратилось в одно желание — обладать тобой. Я иногда ненавижу себя за это желание, но оно бывает столь сильно, что я не могу ему противостоять. Представляешь, я читаю Гете или Пруста, а думаю о твоем теле, о том, какие у тебя сильные бедра и упругие груди. Я совсем забросил свои книги, благо сейчас каникулы. Я смотрю в книгу, а сам вспоминаю, как ты мне отдаешься.
Однажды Анджей сказал, что собирается съездить на недельку к другу на хутор — попить парного молока, поудить рыбу, поваляться на сеновале.
— К тому же мне следует кое над чем поразмыслить. Это касается наших с тобой взаимоотношений. Когда ты рядом, я ни о чем не могу думать. Я превращаюсь в существо с одной-единственной клеткой, которая жаждет тебя.
В тот последний вечер мы устроили в мансарде небольшой пир — я принесла бутылку вина, корзинку со всевозможной снедью и фруктами. Я опоздала на последний трамвай, мы брели на запад через весь уснувший город, а за нашими спинами уже зеленело предутреннее небо…
Миновала неделя, еще одна. От Анджея не было никаких вестей. Я несколько раз наведывалась к нему в мансарду, но там всегда было темно.
Я не могла найти себе места. И в больнице, и дома я все роняла, била, огрызалась врачам, однажды даже надерзила отцу Юлиану, чего прежде со мной никогда не случалось. Он, разумеется, все понял и нисколько на меня не обиделся. Он регулярно варил питье из своих трав, желая успокоить мои взвинченные до предела нервы, но мне ничего не помогало. В голове день и ночь вертелось одно слово: «бросил». Я не знала, куда именно уехал Анджей, иначе бы непременно отправилась вслед за ним. Теперь я уже готова была усомниться в том, что это был друг, а не подруга, мучила себя страшной ревностью, превратив жизнь в кромешный ад.
Наконец он позвонил в больницу, сказал, что болел ветрянкой и сейчас еще весь в струпьях и очень заразный. Несмотря на все его уговоры не приходить, я после дежурства помчалась в мансарду, купив по пути горячих булочек, сыра, фруктов и вина.
На столе стоял большой кувшин с пурпурными георгинами, и меня почему-то больно уколола ревность. Я с трудом сдержала себя, накрыла на стол, налила в стаканы вина. Анджей очень похудел, на его лице на самом деле были струпья, правда, уже подсохшие. Он все время кашлял, и мне показалось, что его глаза лихорадочно блестят. Он мне искренне обрадовался, но не сказал, что тосковал или хотя бы скучал по мне. Он не позволил подойти к себе ближе чем на метр, хоть я и уверяла его, что в детстве переболела ветрянкой.