Любимые и покинутые

Калинина Наталья Дмитриевна

— Она тебя очень любит, — просто констатировала Маша.

— Да. Она воскресила меня из мертвых. Она хорошая. Вот увидишь, она будет тебя любить.

Сейчас он был уверен в этом, хотя всего минуту назад эта мысль показалась бы ему абсурдом.

— Как ее зовут? — спросила Маша, нисколько не ревнуя. Наоборот, в ней вдруг возникло теплое чувство к этой женщине, которая очень любит Анджея.

— Юстина.

— Красивое имя. А мое очень простое и слишком домашнее, — извиняющимся тоном сказала Маша.

— Марыля, Марыня, Марыся — самое романтичное имя на свете. Я понял с первого взгляда, что тебя зовут Марылей.

— Ты… тебе

нравилось заниматься с ней любовью? — спросила Маша, слегка сердясь на себя за то, что ее любопытство взяло верх над вполне естественным смущением.

— Да. Но после того, как я узнал, что она беременна, я больше не занимался с ней любовью.

— А если я… — вдруг начала было Маша, осеклась, покраснела, но все-таки произнесла конец своей фразы: —…ты и со мной не станешь?

И Анджею Маша стала в тысячу раз дороже, хотя, казалось, нельзя быть дороже, чем она ему была.

— Ты — совсем другое дело. Разве сама этого не понимаешь?

— Понимаю, — призналась Маша. — А…

— Две жены мне иметь не разрешат — я ведь не мусульманин. Но я сделаю так, как скажешь ты.

— Пусть все останется как есть, — сказала Маша. — Мне нравится как есть.

Маша посадила Анджея на поезд и отправилась на ночное дежурство. Расставаясь, они не давали друг другу ни клятв, ни обещаний. Они провели всю ночь вместе, сперва сидя под луной на ковре и болтая о музыке, литературе и прочих вещах, приобретших для них болезненно острое значение на пороге разлуки. Словно это были единственные нити, связующие их в разбушевавшемся хаосе мирозданья. Казалось, их не могло оборвать ничего на свете. Потом они легли на кровать — по разные ее стороны — и, уже засыпая, сплели руки. Обоих одновременно накрыл своим мягким крылом сон, принеся наслаждение, гармонию, покой…

Когда Маша вернулась домой после ночного дежурства, Ростислав Анисимович, с которым она столкнулась в коридоре, сказал.

— Чудесный молодой человек. Это вам подарок судьбы за ваши страдания. Но мне страшно за вас, Машенька. Вы оба нездешние.

Маша устало и счастливо улыбнулась, закрылась у себя и легла на кровать. Простыни, подушки, вся атмосфера комнаты хранила ауру Анджея. Она надеялась, ее хватит до следующей встречи. В том, что эта встреча состоится, она не сомневалась.

Николай Петрович появился дней через сорок и передал ей письмо от Анджея. Он был в Москве накоротке по каким-то своим делам. Рано утром на следующий день улетал его самолет из Быково Маша пошла провожать его на пригородный поезд, он купил ей по дороге большой букет астр.

— От Анджея, — сказал он. — Еще он просил передать вам вот это, а я чуть было не забыл — сунул себе в сумку…

Он порылся в ранце и достал тетрадку Маша раскрыла первую страницу и увидела большой желтый цветок, аккуратно распластанный по клетчатому листу и пришитый к нему за стебелек черной ниткой. А дальше шли мелко исписанные страницы. Маша не стала их читать — сунула за пазуху своей вязаной кофты, предвкушая лунный свет из окна, одиночество на острове во время ее собственной ночи, сотканной из длинных мгновений восторга.

Николай Петрович, расставаясь, крепко пожал Маше руку.

— В вас есть что-то героическое, — сказал он. — Вы — настоящая русская женщина.

Маша каждую ночь читала и перечитывала эту тетрадку. Анджей записывал в ней свои мысли, ощущения, мечты, страхи, скорбь, тоску, радость и все остальное, сугубо интимное,

если и связанное с кровавыми буднями войны, то лишь косвенно, через его душу. Это была хроника жизни романтика, эгоиста, человека, чей героизм и самоотверженность проистекали лишь из желания утвердить в этом жестоком мире свое хрупкое красивое «я». Это была философия выживания духа вопреки массовому безобразному уничтожению всего живого. Это был страх перед молохом обезличивающей смерти, дававший силы бороться бесстрашно и до конца.

Ростислав Анисимович с женой уехали весной сорок четвертого — они боялись прозевать возвращение Бореньки, на которое все еще не теряли надежду. Калерия Кирилловна отбыла в июне в Ленинград. Через неделю после ее отъезда Маша выглянула в раскрытое окно своей комнаты и увидела Анджея. Он держал в руках охапку чайных роз и бутылку вина и смотрел вверх, прямо на нее.

Она выскочила на улицу босиком и в легкой пижамке. Они встретились между первым и вторым этажами. Розы мешали обняться по-настоящему, и они кинулись наперегонки вверх по лестнице. Когда за ними с гулким грохотом захлопнулась дверь, и они очутились в темной прихожей, обоими овладело смущение, и они боялись встретиться взглядами. Маша взяла у Анджея розы, сунула их в эмалированное ведро и налила в него из-под крана холодной воды. Потом суетилась на кухне, гремя чайником, чашками, роняя на пол ножи и вилки.

— Богданка, я… должен сходить в редакцию — я привез им очерк. Я ненадолго, ладно? — сказал Анджей, глядя на Машу и видя вместо нее прозрачный, светящийся ослепительно желтым светом сгусток тумана.

— Я с тобой. Я никуда тебя не отпущу. Ни на шаг.

По дороге назад они растратили все деньги, которые Анджею заплатили в редакции: купили на рынке ветчины, сыра, белого хлеба, две бутылки вина.

— Я не пущу тебя в госпиталь. Скажи, что ты заболела или… Что хочешь скажи.

И Анджей для убедительности запер входную дверь на ключ и засунул его во внутренний карман гимнастерки.

Она тут же позвонила завотделением и сказала все, как есть. У нее оставалось несколько отгулов, да и в отпуске она не была. Врач разрешил не появляться пять дней.

Самым трудным для них оказалось сделать этот первый шаг, нарушающий вынужденное молчание плоти, заключенной в рамки слишком пылкой любви духа. Этот жар изнурял и уже начал иссушать их тела, творя с ними какие-то странные превращения аскетического характера. Оба предчувствовали иные, еще более сложные своей кажущейся простотой отношения, ибо плоть непредсказуема и живет по особым законам, не всегда контролируемым даже самым сильным разумом, не говоря уж о ненадежном и вечно неуверенном в себе разуме homo sapiens.

Но это были подсознательные, не облекаемые в слова и даже мысленные образы догадки. Анджей, уже испытавший на себе это загадочное и далеко не всегда благотворное влияние плоти на состояние духа, пытался оттянуть неизбежный момент.

Но сил не оставалось. Маша в коротеньком, едва достающем колен штапельном платьице в мелких букетиках полевых цветов по желтовато-солнечному фону, плотно облегавшем ее тоненькую фигурку, в туфлях на высоченных каблуках (других у нее просто не было), делающих ее ноги невероятно длинными и соблазнительными, влекла его к себе еще и полным и искренним незнанием никаких приемов кокетства, хотя кое-кто вполне мог принять за кокетство наивное неведение просыпающейся в ней женщины.