Любимые и покинутые
Шрифт:
Потом он снова надолго (теперь каждая минута казалась длинной, черной и вязкой, как начинающая остывать смола) исчез, ступив на ту страшную черту, называемую линией фронта. Маша на следующий день после его отъезда по-мальчишески коротко остригла волосы, завернула их в кусок фланели и спрятала в верхний ящик стола, туда, где хранилась тетрадь Анджея с желтым цветком. Ей казалось, волосы мешают воспринимать поступавшие от Анджея сигналы. Отрезанные же она не хотела выбрасывать — верила, что в них хранилась закодированная информация о тех пяти проведенных неразлучно днях и ночах. Через две недели она почувствовала, как в ней что-то изменилось,
Калерия Кирилловна только спросила:
— Вы расписались?
— Нет, — ответила Маша. — У Анджея есть жена и сын. Только ее угнали в Германию.
— Оттуда не возвращаются, — сказала Калерия Кирилловна, как показалось Маше, со злорадством.
— Но Юстина обязательно вернется. Было бы несправедливо, если б она не вернулась. Я бы чувствовала себя очень виноватой.
Калерия Кирилловна как-то странно посмотрела на племянницу — теперь она уверилась окончательно, что девчонка тронулась после того, что случилось с ее родителями. Таких на Руси называли блаженными.
Потом начал быстро расти живот. На работе Маша тоже не стала скрывать, что ждет ребенка, только не говорила, от кого — боялась произнести вслух имя Анджея. Ее жалели, оберегали, кое-кто над ней подсмеивался, но совсем беззлобно. Пашутинский как-то сказал:
— Ну вот, от меня не захотела, а от того, кто лежал за шкафом, понесла. Была бы моя воля, запретил бы детям плодиться. До лучших времен. Сейчас не детское время.
Он старался подсунуть Маше то яблоко, то пряник, то конфетку. А однажды вызвал в свой кабинет, достал из ящика стола большую плитку американского молочного шоколада и сказал:
— Возьми. Это для тебя сейчас лучше любого лекарства. Если не будешь дурехой, родишь нормального малыша. Он вернется к тебе или это все игра подстегнутого нашим героическим временем воображения?
— Вернется, — тихо произнесла Маша.
— Если он не вернется, ты… — Пашутинский встал из-за стола и заходит по комнате. — Ну да, он обязательно вернется, но я всегда готов… Ты ведь знаешь, я холост и одинок, как старый пень…
Маша разглядывала в зеркало свое лицо. Оно было в коричневых пятнах, нос стал широким и приплюснутым, точно на него наступили босой пяткой. И только глаза блестели по-прежнему ярко и загадочно. «Если Анджей увидит меня такой…»
Она не успела додумать свою мысль, как раздался звонок в дверь. Маша встала, чтоб открыть, но ее опередила Калерия Кирилловна. Она услышала мужской голос, но это был голос не Анджея Ее сердце болезненно сжалось.
Она бесстрашно вышла в коридор и увидела их обоих — Анджея и Николая Петровича. Анджей шагнул к ней, чуть не сбив с ног Калерию Кирилловну.
— Богданка, какая ты… мо-лод-чи-на. Кажется, это так по-русски? Коля, моя богданка скоро родит мне маленькую богданочку.
И он подхватил Машу на руки и стал носиться с ней по комнате, пока Калерия Кирилловна накрывала в столовой стол, а Николай Петрович плескался под краном в ванной. Они привезли с собой две сумки ценнейших по тем временам продуктов, а главное несколько банок американской сгущенки — в Москве было плохо с молоком.
— Когда? — спросил
— Через месяц.
— Значит, мы не виделись с тобой целых восемь, а она все время была с тобой. — Он положил руку на Машин живот и ласково его погладил. — Счастливица. Вырастет из нее что-то необыкновенное — над-зви-щай-ная. Еще одной Марылькой станет больше на этом свете.
И он принялся целовать Маше руки, ноги, лицо, живот, шею, смеяться, кувыркаться на постели.
— А если это будет Марек или, как там по-польски? — осторожно спросила она.
— Этого не может быть, — сказал он серьезно, сел и пригладил свои волосы. — Если это будет Марек… — Он вдруг схватил ее в охапку и повалил на кровать. — Если это будет Марек, — он низко склонился над ней, пытаясь заглянуть в ее глубокие таинственно зеленые глаза, — мы с ним оба будем очень тебя любить и ревновать друг к другу. Очень сильно ревновать.
Она вдруг вспомнила, что у Анджея уже есть сын и чуть не расплакалась от жалости к тому мальчику. Неужели он Анджею на самом деле безразличен?
— Юстина нашлась? — спросила она.
— Нет. А вот Ян, кажется, погиб, правда, никто ничего толком сказать не может. Я был в том доме, где они жили — там теперь ветер гуляет. — Анджей повернулся к ней, и Маше показалось, будто в его густых ресницах блеснула крохотная слезинка. — Богданка, это все проходит и уходит в песок, понимаешь? А ты останешься навсегда.
Он снова поднял ее на руки и понес в столовую, где уже был накрыт праздничный стол. Шепнул по дороге:
— А нам теперь нельзя любить друг друга?
— Почему нельзя? Я не собираюсь приносить себя в жертву кому-то.
Он расхохотался.
— Мо-лод-чи-на. Никогда этого не делай. Жертва — это дешевая афера с собственной жизнью. Если она тебе не очень дорога, посвяти ее лучше мне, добрже?
— Добрже, — кивнула Маша, и он, наклонившись, быстро коснулся губами ее еще не до конца выговоривших это слово губ.
Они очутились в столовой за накрытым белоснежной скатертью столом. Анджей налил Маше полный бокал густого красного вина, и когда Калерия Кирилловна попробовала было возразить, что ей в ее положении пить никак нельзя и что это непременно отразится на здоровье будущего ребенка, Анджей и Маша фыркнули как дети, уличенные в общей проказе, и Маша выпила бокал до самого дна. Подняв глаза, она обратила внимание, что Николай Петрович, этот солидный мужчина в годах с орденами на груди, смотрит на нее уж больно внимательно и странно. И оттого, что было ей легко, весело и пьяно во всем теле не от вина, а от Анджея, наморщила нос и показала этому важному дядьке язык.
— Сейчас я переведу тебе, что сказала пани, — с серьезным видом обратился Анджей к Николаю Петровичу. — Пани сказала, что ты ей очень нравишься, и если бы она уже не подарила свое сердце другому пану, она бы прямо сейчас, за столом, вручила его тебе. Но я не возвращаю назад подарки, учтите вы, оба. Я очень, очень скапый, тьфу, скупой.
И Анджей с жадностью набросился на еду.
Оба улетели на следующий день к вечеру. Улетели в Варшаву, которую уже освободили от немцев. Маша через две недели родила дочку — очень легко и быстро, на удивление всего медперсонала больницы. А потом закончилась война, уцелевшие вернулись по домам, убитые остались лежать в чужой земле. Тех же, кто предпочел могиле адовы муки фашистского плена, еще ждали муки плена сталинского.