Любимые и покинутые
Шрифт:
— Товарищ Ковальский, я переведу вас во вторую палату, чтобы вы не смущали покой моей жены, — сказал он, обняв Машу за плечи. — Дорогая, ты успела накормить ужином наших деток?
Маша звонко рассмеялась, и то, что эта неулыбчивая медсестра с фигурой девочки-подростка и глазами, полными вселенской скорби, вдруг рассмеялась, воодушевило Пашутинского на новые перлы в области больнично-бытовой юмористики. Он наклонился над Анджеем, похлопал его по щекам, заставил показать язык.
— Стул был? — поинтересовался он тоном медицинского светилы.
— Был, но его унесли к
— Сестра, сделайте больному клистир, — сказал Пашутинский, важно засовывая в карманы халата свои большие красные руки. — О результатах сообщите лично мне.
Он пошел к двери.
— Доктор! — окликнул его Анджей.
— Да? — Пашутинский обернулся.
— Доктор, если вы будете практиковать ваши плоские шуточки на моей невесте, я подорву вас в собственном кабинете. Поверьте, у меня большой опыт в делах подобного рода. Ну, а взрывчатку мне привезут с фронта. Я не шучу, досточтимый пан доктор. Ясно?
И его глаза нехорошо блеснули.
— Ясно. — Пашутинский, нарываясь на отпор со стороны объекта своих шуток, умел быстро и безболезненно для собственного самолюбия отступить. Однако он привык оставлять за собой последнее слово. — Сестра, клистир отменяется — заменим тремя таблетками слабительного.
И он быстро удалился.
— Он что, набивается тебе в кавалеры? — спросил Анджей, пытливо вглядываясь в Машино лицо.
— Как это? — не поняла она. — Ты хочешь сказать, что он… Нет, я как-то не замечала. И потом… потом мне было все равно.
— И сейчас все равно?
— Нет, сейчас… сейчас мне кажется… — Маша с трудом подбирала слова, потому что если она и думала о своем отношении к Анджею, то ни в коем случае не словами, а целыми картинками, мелькавшими перед ее глазами как кинокадры. — Но я не знаю, как все это называется, — решительно заключила она.
— Ты меня любишь, богданка?
— Да, — просто ответила Маша.
Он ни разу не поцеловал ее в губы, хотя возможность для этого и даже для чего-то более серьезного вполне можно было найти — Маша знала, многие нянечки и медсестры в ночное дежурство уединяются с кем-нибудь из своих пациентов в укромные уголки, и начальство смотрит на это сквозь пальцы. Она бы не хотела поспешно обжиматься с Анджеем где-нибудь в чулане или на лестничной площадке, но если бы он попросил ее об этом, вряд ли смогла бы ему отказать. К счастью, он не попросил. Зато попадая в поле действия его взгляда, Маша чувствовала, что ее тело становится легким и звенящим. Однако после нескольких часов этой прозрачной легкости она уставала так, что по-настоящему валилась с ног. И спешила на свой остров — набраться новых сил.
Анджей как-то сказал ей:
— Это здорово, что мы скоро расстанемся — я не выдержу напряжения.
— Да, — тихо сказала она. — Здорово.
Она не кривила душой, соглашаясь с Анджеем, но, думая о вечности их любви, не могла и помыслить о будущем без Анджея Оно рисовалось ей в сплошном мраке.
Выписавшись, Анджей отправился отметиться в военкомат. Он вернулся в госпиталь к концу Машиного дежурства, и они вместе поехали на Большую Никитскую. Поднимаясь
— Завтра уеду — я сам так решил. Майор хотел дать мне неделю на поправку. Он думает, я рвусь в бой, я же, как последний трус, бегу, поджав хвост Черт побери, со мной такое впервые.
— Со мной тоже, — сказала Маша. — Я не думала, что это вообще когда-нибудь случится.
— Почему?
Он остановился на площадке между этажами и, повернувшись, в упор посмотрел на Машу.
— Когда забрали папу, а потом умерла мама…
Маша замолчала. Она поняла, Анджею ничего не надо объяснять. Он уже все представляет, чувствует и видит. А вспоминать и говорить о том, что случилось с отцом и матерью, ей уже не было ни тяжело, ни больно. Потому что для боли в душе не осталось места — ее всю заполонил Анджей.
Он громко и, как догадалась Маша, нехорошо выругался по-польски.
— Скажи мне, кто его предал. Я убью его.
— Не знаю я. Да это и не имеет значения. У него было много… — Маша хотела сказать «друзей», но поняла, как неуместно это слово в подобном случае. Она сказала: — Знакомых.
— Моя бедная девочка. Почему ты не сказала мне об этом раньше?
Анджей обеими ладонями нежно гладил ее по щекам, и на его глазах блестели слезы.
— Сама не знаю. Мне казалось, ты все про меня знаешь.
— Это так. И это не так. Я бы не смог узнать про тебя все, даже проживи с тобой тысячу лет. Но я действительно знаю про тебя очень много, моя богданка.
И тут он впервые ее поцеловал. Это был первый поцелуй в Машиной жизни, и он был таким, о каком она мечтала еще когда была инфантой с длинным трепещущим на ветру шлейфом. Он нежно откинул с ее лица прядки волос, взял его в свои теплые мягкие ладони и раскрыл ей навстречу губы. Они не прижимались друг к другу телами, даже не касались — сейчас им это было не нужно. Но от поцелуя у обоих закружилась голова. Потом Анджей взял Машу за подбородок и долго смотрел ей в глаза.
— Пошли, — сказал он. — Но я, наверное, еще не смогу играть для тебя. Как жаль…
Их быстро оставили одних на кухне — то, что они безумно влюблены друг в друга, было видно даже незрячему. Через полчаса Калерия Кирилловна, предварительно постучав в открытую настежь дверь, вошла на цыпочках в кухню и поставила посередине стола бутылку «хванчкары».
— Подарок от Ростислава Анисимовича, — сказала она и добавила очень тихо: — Он берег ее для встречи с сыном.
Вздохнув, она так же на цыпочках вышла из кухни.
Скоро в доме стало тихо, и они невольно заговорили шепотом, хоть кухня находилась на отшибе.
— Пошли на мой остров, — предложила Маша.
В окна заглядывала луна. Они сели на ковер. Маша вытянула ноги. Ее лицо в лунном свете казалось совсем детским, и Анджей подумал о том, что ему всю жизнь предстоит быть опорой и защитой этой девочки.
— У меня есть жена и сын, — неожиданно сказал он. — Они остались на оккупированной территории, но если мы выиграем войну, Сталин сделает это место Россией. Я… понимаешь, я ведь не знал, что встречу тебя. Если бы я только знал, что встречу тебя…