Любимые и покинутые
Шрифт:
Как-то, зайдя на веранду после занятий музыкой — в голове все звучала «К Элизе» Бетховена, наполняя особым, волнующим, смыслом сладкое благоухание медовой кашки в белых глиняных вазонах под стенами коттеджа, мелькание голубых стрекоз в кустах олеандра, томное стрекотание цикад в густой траве на склоне горы, — Маша услышала высокий чистый голос Толи, звучавший с торжественным надрывом:
— Иисус Христос страдал и нам велел. Без страданий нельзя прожить на этом свете. Чем больше страдаешь, тем больше возлюбит тебя Бог. И ниспошлет тебе разум, смирение, покорность. Потому что счастие состоит не в том, чтобы тешить
— А я вовсе не собираюсь страдать, — заявила Маша с порога. — Я хочу наслаждаться, мечтать, любить, танцевать, качаться на волнах, слушать музыку. Я хочу быть счастливой, а не… страдательной. — Она хотела сказать «страдающей», но передумала, потому что последнее время возненавидела причастия и по мере возможности пыталась заменять их в своей речи на прилагательные. — Посмотрите, как красиво вокруг, как жить хочется, а вы… вы словно две старухи древние. Устинья, ну хоть ты ему скажи, что страдать несправедливо, очень несправедливо, и если Бог хочет, чтобы его дети страдали, он очень злой и нехороший. Устинья, разве ты хочешь, чтобы мы с Толей страдали?
Устинья не знала, что ответить на этот вопрос. Она не блистала глубокими познаниями ни Старого, ни Нового Заветов, она молилась Богу, воспринимая его существование как нечто само собой разумеющееся. Часто думала о грехе, по мере возможностей старалась не грешить, не делать сознательно зла ближнему и даже дальнему. Страдать она никогда не хотела, хоть страданий выпало на ее долю немало. Да и кто хочет страдать? И в то же время в словах Толи скрывалась какая-то мудрость, правда, не до конца еще ею постигнутая. Она ответила:
— Без страданий на этом свете не прожить. Детей и тех рождаешь в муках и страданиях.
— Но ведь тебе не хочется, чтобы я страдала, правда? Устинья, неужели тебе хочется, чтобы я страдала?
Глаза Маши стали большими и удивленными и из них готовы были в любой момент брызнуть слезы.
— Нет, моя коречка, — сказала Устинья. — Я сама готова принять за тебя все муки, но…
— Не хочу никаких «но»! — все больше и больше распалялась Маша, уже не слыша того, что ей говорила Устинья. — Я не буду, не буду страдать, а вы, если хотите, страдайте, сколько вам влезет. А я… я…
Она бросилась вниз по лестнице к пляжу.
Устинья тут же вскочила, чтоб бежать за ней, но Толя сказал:
— Не надо, тетушка. Мане лучше побыть одной. Она уже большая и умная и может все понять сама.
Устинья осталась, то и дело бросая тревожные взгляды в сторону моря. Отсюда сквозь редкие ветки сосен была видна его невозмутимо переливавшаяся под солнцем гладь и ведущая на пляж тропинка. Маши на этой тропинке не было, и это очень беспокоило Устинью. Она не хотела, чтобы Маша пошла одна на гору — хоть дом отдыха и охранялся вооруженными стражами в штатском, поговаривали, что на его территорию частенько проникают жители местных поселков — абреки — как называл их обслуживающий персонал. Якобы несколько лет назад с территории дома отдыха похитили молодую девушку и ее кавалера, тела которых, обглоданные до неузнаваемости шакалами, потом нашли в ущелье. Вполне возможно,
— Я сам пойду и найду Маню, — сказал Толя, заметив беспокойство Устиньи. — Не бойтесь, тетушка, никто не увидит моих струпьев — я надену соломенную шляпу.
Не успела Устинья возразить либо согласиться, как Толя сбежал по ступенькам веранды и скрылся среди кустов.
Толя обнаружил Машу в старой беседке, куда редко доходили отдыхающие — высокая деревянная лестница, ведущая к ней, шаталась и готова была завалиться от одного-единственного неверного шага. Маша сидела на лавке, обхватив тонкими загорелыми руками свои острые коленки и смотрела вдаль.
— Прости, что я нарушил твои размышления, — сказал Толя, садясь на соседнюю лавку. — Наверное, ты сейчас думаешь о том, что кроме Бога меня в этой жизни ничего не интересует и не волнует.
Маша молчала, отвернувшись от него.
— Меня многое интересует и волнует, — продолжал Толя. — Природа, странные и подчас необъяснимые поступки людей, наше с тобой знакомство. И то, что мы оба носим фамилию Соломины. Мне почему-то кажется, что все это не случайно.
Маша молчала, но ей уже становилось интересно. Тем более, она сама часто думала о том, что между ними существует какое-то родство. Под словом «родство» она подразумевала не состав крови, текущей в их жилах, а нечто другое, более символичное, а потому и более крепкое. В юном возрасте символичность хочется видеть во всем, даже в привычном движении солнца и луны по небосклону.
— Мой отец погиб на фронте, — продолжал Толя. — Он был очень хорошим человеком. Мама любила его всю жизнь. Она говорила мне, чтобы я никогда про него не забывал. Показывала его фотографию. Но она куда-то делась, когда маму забрали в тюрьму. Наверное, ее бабушка сожгла — правда, я не знаю зачем.
— Твою маму посадили в тюрьму? — изумилась Маша. — За что?
— За Бога. Но она все равно от него не отреклась. Она умерла с именем Господа нашего Иисуса Христа на устах — мне так сказала бабушка.
— За Бога? Но разве за то, что веришь в Бога, могут посадить в тюрьму? Устинья тоже верит в Бога и… бабушка моя тоже, но ведь их не сажают в тюрьму, — рассуждала Маша.
— Я не знаю, почему посадили маму — она была очень добрая и всем всегда помогала. Она работала в детском садике на кухне. Я был тогда совсем маленьким, она сажала меня в большую плетеную корзинку и ставила ее возле печки. Там было тепло и много хлеба. Я очень люблю хлеб. А ты?
— От хлеба толстеют, а у балерины должна быть идеальная фигура.
— Она у тебя очень красивая, — вдруг сказал Толя. — Я видел случайно, как ты упражнялась возле стенки в трико и пуантах. Я глаз не мог от тебя оторвать — так это было красиво.
— В пачке еще красивей. Я обязательно станцую тебе «Умирающего лебедя» Сен-Санса. На пляже, когда будет светить луна. Правда, придется танцевать без музыки, но ведь ты наверняка знаешь музыку Сен-Санса, да?
— Нет. Я вообще не знаю никакой музыки, кроме той, что мы поем, когда молимся. У нас нет дома радио.