Любимый ученик Мехмед
Шрифт:
Мехмед, всё ещё сжимавший руку собеседника, почувствовал в ней дрожь, а Шехабеддин, поняв, что господин это чувствует, вдруг высвободил руку. Наверное, евнух стыдился того, что не смог сохранить спокойствие. Его речь стала прерывистой.
— Мой господин, делаешь так, чтобы похожая участь постигла Заганоса-пашу. И меня, и прочих людей, которые доверились тебе и последовали за тобой. Если ты лишишься власти, мы пострадаем куда больше тебя. Ты жалеешь брата, но не жалеешь своих верных слуг. Ты обрекаешь нас на страдания и смерть. Как же мне не печалиться! — голос евнуха дрогнул. —
Шехабеддин вдруг упал на колени перед повелителем, закрыл лицо и зарыдал так горько, безутешно, что это не могло быть притворством:
— Повелитель, ты не понимаешь, на что обрекаешь своих слуг. Я не хочу этого, не хочу. Мне страшно, повелитель. Халил — жестокий человек. Он никого не пощадит.
— Ты боишься за Заганоса-пашу?
— Я не хочу видеть, как прольётся кровь правоверных, — теперь евнух сам хотел поймать руку повелителя, но Мехмед оттолкнул его от себя:
— Не хочешь? Но ты не боялся проливать эту кровь в войне с Орханом. И не боялся убивать. А теперь боишься, что кто-то поступит так же с тобой? — подобный страх совсем не вызывал уважения.
Шехабеддин упал ниц на ковры:
— Я боялся, повелитель. Боялся, но выполнял повеление. Я — евнух, повелитель. Наверное, тебе никогда не объясняли, что это значит?
— И что же? — гневно спросил Мехмед.
— Я боюсь любого острого предмета, — проговорил евнух. — Боюсь оружия в чужих руках. Я и сам избегаю брать в руки что-либо острое, но приходилось.
— Ты убивал людей, пленённых в битве с Орханом?
— Да. И со страхом вспоминаю это, потому что вспоминаю и другую похожую войну. Ах, повелитель, ты хочешь, чтобы началась смута, и чтобы правоверные опять воевали с правоверными, но это очень плохо. Из-за таких войн многие правоверные становятся несчастными. И я стал.
— Ты опять говоришь непонятно.
— Тридцать лет назад я был свидетелем войны между правоверными. Они убивали друг друга, хоть это и запрещено. Мой отец тоже оказался убит, а мою мать, моих сестёр, братьев и меня самого захватили в плен и продали в рабство. Правоверных запрещено продавать в рабство, но это было сделано. Правоверных запрещено превращать в евнухов, но это было сделано со мной и с моими братьями. Зачем нам такая война, повелитель? Зачем? — евнух говорил, не поднимая головы, поэтому не видел, что юный повелитель теперь не разочарован, а заинтересован.
Евнух никогда не рассказывал того, что рассказывал сейчас, а ведь Мехмед хотел услышать этот рассказ уже очень давно.
— Что стало с твоими братьями? — спросил юный султан и снова был участлив, но евнух даже не поднял взгляда:
— Они не перенесли оскопления, умерли вскоре. Выжил я один. Помню, мать, зная, что со мной собираются сделать, успокаивала меня: «С тобой всё будет хорошо. Ничего не бойся». Но я всё равно боялся! Хвала Аллаху, ты никогда не изведаешь подобного страха, повелитель, — продолжал Шехабеддин, всхлипывая. — Когда воин получает рану на поле боя, это ощущается совсем не так. Воин знает, что сможет гордиться шрамом, а вот евнух не гордится своим особым увечьем. Шрамы делают воина храбрее, но евнух, лишившись мужественности, храбрее не становится и боится новых страданий.
— Сколько тебе было лет?
— Почти тринадцать. Я понимал, чего лишаюсь, а когда
Мехмед молча слушал, а евнух продолжал, по-прежнему вперив взгляд в узоры на коврах:
— А ещё я помню себя прежнего. Помню, как думал, что согласился бы со всякой иной участью: «Пусть отрежут руку, пусть изуродуют лицо, пусть даже убьют». Наверное, так думает всякий мальчик, которого делают евнухом. А позднее, когда мальчик уже евнух, он меняется. Он уже не согласен лишиться руки, стать уродом или умереть. Мальчик начинает беречь своё тело от всех возможных ран, недугов и даже стремится уберечь себя от старости, как будто надеется этой бережливостью уравновесить невосполнимую потерю. Я боюсь многого, а особенно боюсь, когда правоверные начинают убивать правоверных.
«А я думал, евнухи смелые», — думал Мехмед. Он где-то слышал или читал, что этим людям придаёт смелости сознание собственной обречённости. У евнухов не может быть потомков, и значит, нет будущего, а человек без будущего склонен к отчаянным поступкам. Он не дорожит ни богатством, ни знатностью, ни даже жизнью. Однако теперь получалось, что евнухи по некоей странной причине ценят свою жизнь даже больше, чем обычные люди.
Шехабеддин опасливо приподнял голову и, наверное, прочёл эту мысль в глазах своего господина:
— Повелитель, я готов лишиться всего своего имущества ради тебя. Готов лишиться должности и последовать за тобой в изгнание. Ради возможности продолжать служить тебе я с лёгкостью оставлю всё, что заслужил и нажил, но я знаю, что от меня потребуется больше — то, чего я, возможно, не смогу вынести достойно. Смилуйся, повелитель. Не ставь меня в положение человека, ожидающего мучений и смерти. Смилуйся над своим верным слугой.
Шехабеддин забыл даже о Заганосе и говорил только о себе. Неужели настолько велик оказался страх? Мехмед не понимал этого страха и полагал, что евнух напрасно опасается Халила так сильно. Но, может, опасаться следовало? Шехабеддин провёл при турецком дворе около тридцати лет — дольше, чем Мехмед жил на свете. За такое долгое время можно многого насмотреться и научиться распознавать опасность заранее.
И всё-таки не слёзы Шехабеддина заставили юного султана призадуматься, а рассказ о войне с Орханом и судьбе сторонников этого человека. «Я подвергаю опасности тех, кто последовал за мной, — задумался Мехмед. — Значит, Учитель в опасности тоже».
— Ну, хорошо, — юный султан наклонился и ободряюще похлопал евнуха по плечу, — я обдумаю твои слова и сообщу тебе решение завтра.
Шехабеддин поспешно поднялся с ковров. Он был рад, что повелитель больше не говорит безоговорочного «нет». Однако цена, уплаченная за это, явно казалась евнуху слишком большой. Он предпочёл бы никогда не рассказывать историю своего оскопления. Поэтому и Заганос в своё время не стал рассказывать её Мехмеду, лишь сказал, что она «совсем не приятная».