Любимый ученик Мехмед

Лыжина Светлана

Это был итальянский еврей, младше грека лет на пять. Они уже виделись однажды — тогда, когда Андреас сопровождал принца на верблюжьи бои. Этот лекарь тоже сопровождал Мехмеда и по его приказанию смазал греку порез на шее, оставленный ножом одного из неудачливых похитителей.

Лекарь тогда показался очень разумным человеком, но Андреас с тех пор не стремился развивать знакомство, да и сам врачеватель, судя по всему, предпочитал уединение. Сидя в своих покоях, он почитывал книги о медицине, готовил снадобья.

Андреасу

также показалось, что это человек весьма осторожный, который никогда не пойдёт напрямик, а лишним поводом думать так стала манера этого еврея одеваться — отнюдь не по итальянской моде. Он одевался почти как турок-мусульманин. Даже белая ткань, скрученная в тонкий жгут и обёрнутая вокруг большой красной фески, чем-то напоминала мусульманский головной убор. И вот в таком человеке приходилось искать союзника.

«Надо хотя бы попробовать, пусть даже ничего не выйдет», — говорил себе грек, поэтому не удивился итогу разговора. Лекарь явно сочувствовал своему пациенту, но, выслушав учителя греческого, лишь вздохнул:

— Я не могу слишком часто запрещать. Иначе мне перестанут верить, и я уже не смогу помочь принцу, когда это будет действительно необходимо.

— Разве сейчас принц не нуждается в помощи? — спросил Андреас.

— Пока нет, — ответил врач. — Пока что принцу вполне помогают мазь для скорейшего заживления синяков и обезболивающее средство.

Андреасу, который и сам кое-что понимал в медицине, оставалось только согласиться с этими доводами, но состояние принца всё больше внушало тревогу.

Мехмед начинал вести себя, как человек, который ходит по краю пропасти — ему уже ничто не страшно, ведь он знает, что рано или поздно сорвётся. Ему важно лишь то, чтобы оставшееся до падения время прошло как можно веселее.

Принц снова начал сбегать с уроков, как когда-то, а ведь ему уже исполнилось шестнадцать, причём борода на его скулах и на подбородке обозначалась всё явственней. Юноша вёл себя подобно мальчишке!

Теперь даже на уроках греческого Мехмед часто отказывался заниматься тем, что предлагал учитель:

— Давай просто побеседуем, — говорил принц, но и во время беседы нередко переходил на турецкий язык, будто забыл все греческие слова.

А ещё появилась странная привычка провоцировать учителя. Мехмед нередко ловил учительскую ладонь, прикладывал к своей щеке и с каким-то злым весельем говорил:

— У твоего мальчика уже растёт борода. Время уходит. А ты так ничего и не сделаешь?

Андреас, конечно, рассказал своему ученику про шкафчик, служивший для наблюдений, но это не оказало на принца никакого действия:

— А если мы перейдём в слепой угол? Сделай что-нибудь, чтобы мне было, что вспомнить.

Учитель лишь качал головой, и это тоже не прибавляло ученику радости.

Однажды Мехмед принёс на урок стихотворение — вынул из-за пазухи бумагу, успевшую чуть помяться, протянул учителю и почти с ожесточением произнёс:

— Прочти.

В последний

год принц увлёкся сочинением стихов на турецком языке и часто приносил учителю показать. Вся эта поэзия бесконечно воспевала некую недоступную красоту, так что намёк был весьма прозрачный, а Мехмед обычно спрашивал, нравится ли учителю, и как тот истолковал те или иные строки.

Андреас невольно сделался ценителем и даже подружился со старым турком, который преподавал принцу литературу, ведь только в разговорах с этим наставником грек мог невзначай узнать об особенностях турецкой поэзии и тех символах, которые она использовала чаще всего. Андреас знал, что Мехмед был бы очень раздосадован, если бы сам оказался вынужден объяснять значение своих стихов. Юный поэт обращался к своему читателю-греку как к знатоку, который понимает!

Однако в этот раз сочинитель, сделавшись ожесточённым, не спрашивал ни мнения, ни совета, а просто повелел читать. Андреас прочёл:

О, виночерпий, дай вина! Тюльпаны через день-другой исчезнут. Настанет осень. Лозы, зеленевшие весной, исчезнут. Ах, сколько раз в молитвах я искал успокоенья! Но лишь увижу ту красу — покой исчезнет. Я пеплом стал, а сердце всё боится боли и печалей, Хоть знаю — ветром разнесётся пепел мой, исчезнет. Любовь моя, красою не гордись, храни мне верность! Краса не навсегда останется с тобой, исчезнет. Я должен с недругами биться храбро за любовь свою. Умрите, псы! Ведь счастье, если проиграю бой, исчезнет

Даже если в стихотворении имелись огрехи, Андреас не стал обращать на них внимание, ведь в этих строках, пусть немного путаных, проявилось всё отчаяние принца! Стихотворение дышало безысходностью, ведь тюльпан в турецкой поэзии являлся не просто цветком, а обозначал идеальную любовь. И вот принц сказал, что тюльпаны исчезнут.

Осень, упомянутая в стихе, также говорила о неминуемом расставании. Это был ещё один символ, и если у греков осень больше ассоциировалась с изобилием, периодом сбора урожая, то для поэта-турка она всегда означала лишь угасание и потерю в противовес весне, означавшей расцвет и начало всего, в том числе начало любви.

Несомненно, в стихе нашлось место и суфийской традиции, ведь суфии представляли любовь сладким опьянением. Отсюда упоминание вина и виноградных лоз. Да и виночерпий — частый гость в суфийской поэзии. Иногда его даже представляли возлюбленным, но в данном случае он стал лишь средством продлить ускользающее счастье. Принц любил всё ту же недосягаемую красоту, которая лишала его покоя. А затем почти повторялось сказанное в саду после игры в догонялки — смерть и превращение в пепел явно напоминали фразу «я теряю самого себя». А дальше Мехмед требовал верности, говорил о своём нежелании расставаться. Совсем, как в саду!