Любовь и бесчестье

Рэнни Карен

После двадцати часов в поезде они наконец оказались на станции Инвернесс и в центре бури.

Звук дождя, молотившего по высоким остроконечным крышам и потолочным окнам, был оглушительным. Десятки арок и переходов вели с одной платформы на другую, и каждая была полна народу, направлявшегося к пункту назначения.

Вероника ждала, пока Монтгомери закончит свои дела, а когда он присоединился к ней, они наняли карету.

— Мне пришлось встретиться с начальником станции, — сказал он, когда они сели в карету. — Сундук с зеркалом должен был прибыть на станцию Инвернесс.

—

И смог он что-нибудь сказать?

Усаживаясь напротив нее, Монтгомери покачал головой.

Завтра их путешествие должно было закончиться в Донкастер-Холле, но нынче вечером им предстояло остаться в Инвернессе и переночевать в отеле, как сообщил ей Монтгомери перед отъездом из Лондона.

Их отъезд из Лондона стал поспешным, и Вероника обрадовалась этому. У нее хватило времени только на то, чтобы поспешно поблагодарить миссис Гардинер прежде, чем та ринулась к карете.

Монтгомери, однако, не пожалел времени и не был так сдержан. Он несколько минут тихо говорил с экономкой, несомненно, благодаря ее и отдавая распоряжения насчет того, как заботиться о доме в его отсутствие. Собирался ли он вернуться в Лондон? Собирались ли они вернуться?

Дважды она уже была готова спросить его. И дважды заставляла себя воздержаться.

Пока они ехали по городу, Монтгомери молчал.

Но угадать его чувства было легко. Вероника читала их, эту смесь печали, раздражения и странного беспокойства. Почему Монтгомери волновался?

— Вы были со мной общительнее, когда я была одурманена каким-то зельем, — сказала Вероника, сердито дергая ленты шляпки, прежде чем завязать их безупречным бантом. Она ненавидела шляпки, тем более чепцы, терпеть не могла носить что-нибудь на голове. — Дело во мне? Или вы вообще не хотите ни с кем разговаривать?

Монтгомери не произнес ни слова и даже не бросил на нее взгляда.

— Я чувствовала, Монтгомери, как мои губы шевелятся. Я разговаривала с вами, Монтгомери.

И тут он снова одарил ее взглядом, прежде чем погрузиться в созерцание залитого дождем окна.

Вероника подалась вперед, стараясь заглянуть ему в глаза.

— Я только хотела убедиться, что вы не спите, — сказала она, садясь на место. — Очень хорошо. Не поговорить ли нам о погоде? Снова дождь. Но теперь мы уже исчерпали эту тему. Пейзаж? Трудно его обсуждать в такой ливень. Можно сказать, что все выглядит размытым и водянистым.

Они переехали через реку Несс по Черному мосту из бревен, производивших глухой приветственный звук.

— Расскажите мне об Америке, — попросила Вероника. — Расскажите о Виргинии. Или о вашем тамошнем доме.

Наконец Монтгомери улыбнулся.

— Вы не любите, когда на вас не обращают внимания, Вероника.

— Последние два года на меня не обращали никакого внимания, Монтгомери, — ответила она. — Я почти привыкла к этому. И все же не ожидала такого от мужа.

Особенно после того, как он соблазнял ее в гостиной.

— Мой дом называется Гленигл, — сказал Монтгомери, поворачивая голову и глядя в окно на дождь, затянувший все пеленой. — Мой дед был архитектором и строителем этого дома и сам

придумал для него название.

— Вы выращиваете табак в Виргинии?

Он удивленно посмотрел на нее. И его взгляд, и выражение рассердили ее.

— Женщину следует просвещать, Монтгомери.

— Да, — согласился он. — Табак, как и многие другие культуры.

Вероника не хотела задавать этот вопрос и все же задала его:

— Вы скучаете по дому?

— Всем сердцем, — ответил Монтгомери.

Веронику захлестнули эмоции, понять которые не составило труда. Страх перед неизвестным. Останется ли Монтгомери в Шотландии или вернется домой? А если бы он упомянул о том, что тоскует о ком-то?

Ей отчаянно хотелось спросить Монтгомери о причине его печали. Кого он оплакивает?

Несколькими минутами позже Вероника сказала:

— Я тоже не хотела за вас замуж. Если бы у меня была возможность, я выбрала бы кого-нибудь другого. Любого прохожего на улице, фонарщика на площади. Если бы он время от времени говорил со мной и не смотрел на меня, будто я прозрачная. Мне было бы этого достаточно, и я сочла бы его вполне приемлемым мужем.

Монтгомери посмотрел на нее, и уголки его рта приподнялись в легкой улыбке.

— Я вас забавляю, Монтгомери?

— Да, — ответил он, удивив ее. — Забавляете.

Вероника отвела взгляд, не зная, считать ли себя оскорбленной или уязвленной.

— Я не хотел быть грубым, — добавил он.

Что-то в его тоне заставило ее повернуть голову и снова бросить на него взгляд.

— Знаю, что Шотландия чужая для вас. Знаю, что значит оглянуться и заметить, что вся ваша жизнь изменилась.

Глаза Монтгомери широко раскрылись, а взгляд обрел настороженность. Веронике захотелось поговорить хоть о чем-нибудь, лишь бы не чувствовать, что ее игнорируют.

— Как война сказалась на вас?

Монтгомери улыбнулся, но в выражении его лица не было юмора. Он слегка покачал головой, будто отрицая ее право задавать такой вопрос.

Вероника опустила глаза.

— Очень хорошо. Не стану спрашивать о войне. Не будете ли тогда любезны сказать мне, о чем разговаривать?

— Люди, ничего не знающие о войне, всегда стремятся узнать о ней все. Хотите знать, что меня стошнило, когда я в первый раз убил человека? Или как ночью я лежал на своем матрасе, тараща глаза на звезды и мечтая как-нибудь добраться до дома? Или как, в конце концов, мне стало безразлично, выживу ли я. Я выжил, Вероника, не потому, что желал этого. Я жив, потому что не умер, — вот как война сказалась на мне.

Может быть, было бы безопаснее соблюдать дистанцию в отношениях с Монтгомери, отдалиться от него, как он отдалился от мира. В ее случае это предотвратило бы возможную грубость с его стороны, а также опасность влюбиться в него.

И все же Веронике хотелось смягчить его боль, но она не находила для этого слов. После смерти родителей Вероника больше всего хотела, чтобы ее оставили в покое, чем слышать от людей слова соболезнования. Поэтому не сказала ничего и молчала до тех пор, пока карета не остановилась перед подъездом отеля.