Любовь и бесчестье
Шрифт:
— Мне жаль, Вероника.
Монтгомери сжал ее плечи. Она закрыла глаза, стараясь сдержать слезы, ощущая покачивание гондолы, уносимой ветром. Сам Господь Бог, должно быть, укачивал ее, будто искупая свою прежнюю попытку испытать.
— Мои родители умерли от лихорадки, — сказал Монтгомери. — И я все еще тоскую по ним.
Вероника снова кивнула, желая отблагодарить его за то, что он поделился с ней.
— В тот день кухарка была выходной до полудня, — продолжала Вероника безжизненным тоном. — К середине дня она еще не вернулась.
Монтгомери прижался подбородком к ее волосам.
— И все это время ты считала себя ответственной за пожар.
Вероника кивнула.
— Ты никогда этого не узнаешь.
Она снова кивнула.
— Мы всегда испытываем чувство вины за что-нибудь, — сказал он. — Мы испытываем раскаяние за то, что сделали, или за то, чего не сделали. За то, что проявили жестокость или, напротив, доброту.
Монтгомери снова обнял ее, и она положила голову ему на плечо, стараясь смотреть на небо, а не на землю.
Ей хотелось поблагодарить его за попытку облегчить ее скорбь. Поблагодарить за то, что он подарил ей этот день и эти удивительные впечатления от полета.
— На юге темнеет небо, — заметил Монтгомери после нескольких минут молчания. — Возможно, приближается буря. Надо спускаться.
Он потянулся к стропам и вцепился в одну из них. Секундой позже гондола качнулась влево.
Вероника закрыла глаза и начала молиться.
— Все в порядке, Вероника, — сказал Монтгомери, и в голосе его она расслышала веселье. — Ничего необычного в этом нет. Просто ветер больше не управляет оболочкой шара.
Она открыла глаза и посмотрела на него:
— Тогда я попытаюсь быть похрабрее. Ты мне скажешь, если что-нибудь будет не в порядке?
— Разумеется. И что ты думаешь о своем первом путешествии?
— Оно было замечательным.
— Это значит, что ты снова полетишь со мной?
— Мне бы очень хотелось этого.
— Ты постоянно удивляешь меня, — сказал Монтгомери, улыбаясь ей, и при этом на щеках у него появились ямочки, а прекрасные синие глаза засияли.
Вероника была потрясена внезапно охватившим ее чувством. Она никогда не предполагала, что любовь настигнет ее врасплох, а сердце мгновенно раскроется ей навстречу.
Монтгомери приводил ее в отчаяние, беспокоил и вызывал куда больший гнев, чем даже Аманда. В его объятиях Вероника испытывала экстаз. Но никогда не думала, что сможет так мгновенно и с такой легкостью полюбить Монтгомери.
Когда Вероника была маленькой девочкой, она любила сумерки, время до того, как землю окутает мрак. Воздух становился туманным, будто окутанным дымкой. Но это утро, переходящее в полдень, было еще более совершенным.
Переполненная и перенасыщенная чувствами, почти испытывая головокружение от них, Вероника прижалась щекой к груди мужа, когда они начали спускаться.
— У нас гости, — сказал Монтгомери, и тон его был сухим и холодным.
Вероника
— Дядя Бертран, — пробормотала Вероника.
— И все твое семейство в полном составе, — добавил Монтгомери.
Она обратила к нему беспомощный взгляд:
— Очень опасаюсь, что ты прав.
Они обменялись взглядами.
— Не можем мы остаться здесь?
Рот Монтгомери искривился в усмешке.
— На некоторое время, но, в конце концов, приземлимся. Нам придется встретиться с ними лицом к лицу.
— Я бы предпочла встретиться лицом к лицу со страхом, Монтгомери, — сказала Вероника,— а не со своей родней в полном составе.
Глава 22
— Тебе следует вышколить прислугу, Вероника, — сказала тетя Лилли. — Сегодня утром одна из горничных имела наглость улыбнуться мне.
Она с раздражением поднимала крышки с блюд и хмурилась.
— Что это у вас, шотландцев, такая страсть к овсу? — спросила она. — Утром самое лучшее — селедка. Вы не согласны?
Вероника отлично поняла, что последний вопрос относился не к ней. Дядя Бертран с отсутствующим видом посмотрел на нее и кивнул.
Ее отец тоже не любил овсяную кашу, и в их доме излюбленной шуткой было: «Вероника, если ты не закончишь сегодня прополку в саду, на ужин получишь овсяную кашу».
Мать шутливо грозила отцу: «Если твой отец через час не закончит свою писанину, я дам ему на ужин овсяную кашу вместо его любимого рагу».
Вероника не рассказывала об этом тетке. Ни тетя Лилли, ни дядя Бертран не любили говорить о ее родителях, будто неупоминание о них могло стереть из сознания Вероники память об отце и матери.
Монтгомери, сидевший за завтраком по другую сторону стола напротив ее дяди, посмотрел на нее. Веронике не требовалось прибегать к своему «дару», чтобы понять, о чем он думает. Его раздражали ее родственники.
Однако Монтгомери, по крайней мере, присутствовал здесь, за завтраком, чтобы смягчить страдания жены от пребывания за столом в обществе родственников, и Вероника была ему безмерно благодарна за этот жест доброй воли.
— Жаль, что у меня нет ничего, что могло бы вам понравиться, тетя Лилли, — сказала она. — Если вы расскажете мне о своих предпочтениях, я сообщу об этом кухарке. И завтра утром ваши любимые блюда будут для вас приготовлены.
Господи, сколько они здесь пробудут?
— Хорошая хозяйка должна быть всегда готова к любым неожиданностям, моя дорогая, — сказала тетя Лилли, возвращаясь к столу от низкого буфета.
Для человека, ничего не обнаружившего по своему вкусу, ее тарелка оказалась на удивление полной.